— Давно не прилетал!

Мужские голоса переплетались с женскими, чукотские слова с русскими. Нанок все понимал и благодарил судьбу за то, что ему довелось жить в интернате среди чукчей, от которых он и научился их языку достаточно, чтобы свободно объясняться.

Он вышел вслед за Вакатом и оказался в окружении жителей стойбища.

— Етти! — сказали ему по очереди мужчины и пожали руку. За мужчинами поздоровались женщины. Некоторые были в летних кэркэрах, другие в обыкновенных камлейках. Одна из них — молоденькая девушка — надела куртку и эластичные брюки. Видимо, это школьница, подумал Нанок, приехавшая к родителям на каникулы. Что-то неуловимо знакомое было в ее широко расставленных глазах, в овале лица, в самом взгляде, неотступно следовавшем за Наноком. Может, он где-то ее видел? Вполне возможно. Но где?

— Это Максим Нанок, — представил его Вакат. — Он работник Анадырского музея.

— Какомэй! — сказали мужчины и одобрительно закивали головами, словно только и ожидали приезда представителя окружного музея;

— Он поживет в стойбище некоторое время, — продолжал Вакат, получивший соответственные указания от директора совхоза.

— Я бригадир, — сказал молодой мужчина небольшого роста и еще раз крепко пожал руку Наноку.

На вид бригадир был типичный оленевод, сильный, с кривоватыми ногами и пружинящей походкой человека, для которого привычна долгая ходьба по качающимся тундровым кочкам.

Быстро разгрузили вертолет. Пока летчики прощались, Вакат заверил Нанока, что ему будет оказана всяческая помощь.

Летчики улетели, и Нанок остался в стойбище, среди оленеводов, немного растерянный и не знающий пока, что ему делать.

Один из пастухов подошел к нему и взял чемоданчик.

— Ничего, я сам, — смутился Нанок.

— Я вас проведу в ярангу, где будете жить, — сказал пастух по-русски.

Нанок последовал за ним.

— Я впервые в тундре, — сказал зачем-то Нанок.

— Ничего, привыкнете, — ответил пастух. — Сейчас в тундре хорошо. Завтра вечером пригоним стадо. Будем забивать оленей на зимние кухлянки.

— Очень интересно…

— Откуда вы родом?

— Родился в Наукане, а родители сейчас живут в Нунямо.

— А-а, айваналин[3], — протянул пастух. — А я здешний, коренной. Вообще-то живу в Уэлене, а теперь временно стал оленеводом. По-чукотски говоришь?

— И-и, — ответил Нанок.

Пригнувшись, Нанок вошел в ярангу. В нос ударил запах дыма и вяленого мяса. Щемяще-радостное чувство возвращения в детство охватило его; знакомая обстановка: меховой полог, подоткнутый для проветривания палкой, низкий столик у горящего костра…

Значит, то, о чем говорил Нутетеин, осталось не только у стариков, но даже у Нанока, которого певец считал человеком другого поколения. Но почему так трогает этот земляной, хорошо утоптанный ногами пол, оленья замша, закопченная до черноты, эти деревянные стойки, похожие на красное дерево: древесина впитала в себя за многие годы пар от котлов, испарения и дым… И, наконец, меховой полог в глубине… Полог, который помнил Нанок, тоже был из оленьих шкур, но они сшивались мехом наружу, а не вовнутрь, как здесь. В этом и заключалось отличие кочевого полога от того, которым пользовались жители прибрежных постоянных селений. Кочевой полог время от времени снимали, расстилали сушить на сухом снегу зимой, а летом на ярком долгом северном солнце.

— Хорошо здесь, — тихо сказал Нанок, садясь на пустой ящик из-под галет.

Пастух с удивлением посмотрел на него.

— Я ведь родился в таком же жилище, — словно оправдываясь, произнес Нанок.

— Так я тоже из яранги, — ответил пастух, — но, по мне, куда лучше настоящий дом в Уэлене, чем эта древность с костром и жирником.

— Детство я вспомнил, — виновато произнес Нанок.

— Только для воспоминаний и годится теперь яранга, — с нескрываемой неприязнью заключил пастух.

Вошла девушка, которая стояла у вертолета.

— Знакомься, моя сестра, — представил ее пастух. — Зина.

— Максим, — назвал себя Нанок.

— Надолго к нам?

— До следующего вертолета.

— Значит, надолго, — засмеялась девушка.

— Если упадет туман или испортится погода, придется долго ждать вертолета, — пояснил пастух. — Вот в этом пологе будем жить втроем.

— А хозяева? — поинтересовался Нанок.

— Мы с Виктором хозяева, — улыбнулась девушка. — Родители наши уехали в отпуск на материк, мы вот сторожим ярангу, а Виктор пасет оленей, хотя ему это не очень нравится.

Виктор что-то хмыкнул, подбросил дров в костер и поправил висящий над огнем чайник.

— Чем ехидничать, лучше бы накормила гостя, — сказал он.

Зина скинула куртку, надела яркий клеенчатый передник и принялась хлопотать у костра.

Виктор сел рядом с Наноком. Он был толстоват для тундровика, должно быть, отъелся на берегу, где не так много приходится двигаться.

— Что вы будете делать в тундре? — спросил он Нанока.

— Буду собирать фольклор, кое-что запишу на магнитофон, может быть, удастся что-нибудь приобрести для музея.

Виктор обвел взглядом чоттагин и усмехнулся.

— Ничего у нас такого нет, чтобы подошло для музея.

— Что вы, — возразил Нанок, — вот, например, то ведро.

Оно сразу привлекло внимание Нанока, но он не знал, как подступиться. Ведро было сшито из хорошо выделанной лахтачьей кожи, дважды простегано ровным швом из тонкого нерпичьего ремня и, по всему видать, совершенно не пропускало воду.

Виктор громко засмеялся.

— Берите его хоть сейчас!

— Я могу заплатить деньги, — живо отозвался Нанок, не веря своим ушам. Приобрести такое ведро — редкая удача, такие давно уже перестали делать на всем побережье: еще в начале восемнадцатого века появилась металлическая посуда.

— Что же это ты распоряжаешься родительским добром? — заметила Зина.

— Отец уже давно грозился выбросить эту рухлядь! — сказал Виктор. — Пусть уж лучше музею послужит, чем будет гнить здесь.

Зина приготовила угощение и виновато сказала:

— Свежее мясо будет завтра.

Нанок порылся в чемодане и вытащил узкогорлую бутылку болгарского сухого вина, которую он вез с самого Анадыря.

— Какомэй! — обрадованно произнес Виктор. — Надо позвать бригадира.

Пока Виктор бегал за бригадиром, Зина рассказала о своей семье. Канталины были потомственными оленеводами, исконными жителями полуостровной тундры. В Уэлене у них множество родичей, крепко связанных родственными узами с науканскими эскимосами.

— Все детство я провела в семье у Памья. Его жена родом из Наукана. Она и научила меня песням и танцам. А еще — недалеко от нас жил Атык, вы, наверное, о нем слышали? Он меня очень любил, и ему нравилось, когда я танцевала под его пение. Когда создавали ансамбль, меня вызвали, и вот я, Зина Канталина, теперь артистка чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон». Сейчас в отпуске, осталась неделя.

— Мне говорили, что ансамбль сейчас собирается в промышленные районы, — заметил Нанок.

— Да. А меня ненадолго отпустили для сдачи экзаменов на аттестат зрелости. Только-только их сдала, а то два года никак не могла собраться…

— А Виктор тоже учится?

— В сельхозтехникуме в Оле, недалеко от Магадана. Не нравится ему там. Мечтает перейти в горный техникум. Все тундровое ругает… Может, он в чем-то и прав, — задумчиво произнесла Зина. — Иногда вернешься сюда после долгих гастролей, после больших городов, нашего Анадыря и крупных поселков — Билибино, Провидения, — словно возвращаешься в машине времени в прошлое… Кажется, что тут все остановилось.

Бригадир вошел с широкой, приветливой улыбкой. Он принес большой кусок мяса.

— Почему ты, Зина, не сказала, что у тебя нет мяса? — упрекнул он хозяйку. — Нехорошо, тем более — гость у вас. Извините, товарищ, но я принимал груз, занят был. Петр Клей.

Нанок еще раз назвал себя и сказал:

— Нутетеин привет вам передавал.

— Спасибо, — ответил Клей.