Яковлев привел товарищей к месту, где оставил Деулина. Но увы, предателя и след остыл.
Ночь. Метель. Как гончие псы ворвались в дом Усачева белогвардейцы.
— Ни с места! Будем стрелять, если кто пошевелится! Хозяин, зажигай лампу!
Чиркнула спичка в дрожащей руке хозяина и погасла. Вспыхнула вновь, и разлился по избе тусклый свет.
— Где твой сын? Что молчишь? Отвечай!
Взвизгнула плеть возле уха и обожгла спину старика.
Заголосила мать, истерически закричала перепуганная дочь.
— Не бейте, смилуйтесь над стариком!
— Молчать! Ну, скажешь теперь?!
— Не знаю.
— Взять его!
Старик наспех накинул шубу на окровавленную спину, сунул ноги в валенки и на седую голову надел шапку-ушанку.
— Тащите старого хрыча, там все скажет!
Хлопнула дверь, завизжала огретая плетью собака, бросившаяся к хозяину. Заскрипели полозья на улице.
К вою метели прибавился плач во многих домах симского поселка. Каратели арестовали в эту ночь десять стариков, трех старушек и схватили не успевших скрыться подпольщиков — Парова, Карякина, Изюмова и Лаптева.
Утром метель успокоилась. В тихий морозный день особенно слышен каждый звук. Люди, проходившие мимо клуба и умовского дома, трепетали от криков и стона.
— Проходи, проходи, не задерживайся! — приказывали часовые каждому прохожему.
Слух о том, что арестованных избивают, разнесся повсюду. Рабочие предложили профсоюзу предъявить протест карателям и потребовать от них человеческого обращения с арестованными. Председатель профсоюзного комитета Минцевич составил петицию, собрал множество подписей и сам обратился к начальнику карательного отряда Шалашову.
— Как вы посмели собрать подписи под такой кляузой?! — рявкнул Шалашов.
— Это собрала профсоюзная организация, чтобы убедить вас. А я выполняю волю профсоюза, — ответил Минцевич.
— Какое дело профсоюзу до политики? Вам известно, что профсоюзам запрещается вмешиваться в политические дела?
— Да. Но это просто гуманность, требование обращения с людьми по-человечески.
— Мне все ясно! Можете идти!
Минцевич ушел. А в следующую ночь арестовали и Минцевича. Каратели вывели Минцевича из умовского дома со связанными руками.
— Вас пешком сопроводит конвой на станцию Кропачево. Оттуда поездом отправят в Омск на суд, — объявил Шалашов.
…Поселок спал. Сыпал пушистый снег. Потеплело. Пятеро конвоиров, вооруженных шашками и наганами, повели Минцевича за реку Сим. Конвоиры подгоняли арестованного.
— Быстрей, быстрей шагай!
— Куда торопиться? За ночь дойдем.
— Не рассуждай!
Перешли реку, поднялись на крутой берег, прошли мимо новых домов, миновали поселок и дошли до тропы, сворачивающей в сторону умовской дачи.
— Поворачивай направо.
— Почему? Дорога идет влево.
— Не рассуждать, пойдем через дачу.
Минцевич, недоумевая, свернул направо.
— Развяжите мне руки.
— Сейчас.
Двое конвоиров подошли вплотную к Минцевичу. Прошли несколько шагов.
— Ну, чего же вы не развязываете?
В ответ конвоиры столкнули Минцевича с тропы вправо. Минцевич шагнул дальше по глубокому снегу, пытаясь выбраться из какой-то ямы, в которую его столкнули.
— А-а, ты бежать? Руби его!
Взвизгнула в воздухе шашка. Еще и еще… Удары стали частыми. Минцевич упал. Озверевшие конвоиры изрубили его. К утру вырос бугорок, скрывший кровавые следы гнуснейшего преступления.
Карательный отряд продолжал свое подлое дело. Арестовали начальника почты.
— Ну-с, господин Разуваев, расскажите, кому вы передали текст моего письма об аресте большевиков? — спросил Шалашов.
— Я не понимаю вас, господин Шалашов.
— Ах, не понимаете. Вот это вы читали? — Шалашов показал свое письмо, адресованное Базунову.
— Читал.
— По какому праву?!
— По праву цензора, вскрывающего всю простую почту.
— А секретные донесения и телеграммы переписывали тоже по праву цензора?
— Это ложь. Я честно выполнял свои обязанности начальника почты и больше ничего.
— Вы будете отвечать по существу?!
— Мне нечего сказать.
— Ну, тогда мы поможем. Увести и согреть этого «честного» начальника.
Через полчаса к Шалашову снова втолкнули Разуваева. Но он уже не мог ни стоять, ни сидеть.
— Эк, черти, перегрели. Унести!
Избитого, без сознания, Разуваева увезли в Ашу. На другой день из Аши Шалашов получил телеграмму:
«Разуваевым покончено, расстреляли».
Шалашов прочитал и бросил телеграмму на стол, как пустяковую бумажку.
В это время в кабинет вошел куренный мастер Садов Дмитрий Петрович.
— Что вы хотели сообщить мне, господин Салов?
— Я говорю, господин Шалашов, что большевики убили моего сына Василия.
— Ну это же было в прошлом году. Чего же вы хотели сказать о сегодняшнем?
— А сегодня большевики скрываются в избушках дровосеков на моем участке. В Казамаше, верстах в тридцати от Сима. Там выжигают уголь наемные люди.
— Как вы узнали о большевиках?
— Я привез хлеба, мяса, словом, продукты углежогам и дровосекам. Роздал им, у меня еще осталось. Ну, ко мне и пришли эти самые большевики. Продай, говорят. Я им и продал остатки.
— Много ли их там? Кого вы знаете лично?
— Много ли, не знаю. Я видел этого, ну у которого плечи косая сажень и ростом он полторы сажени, как его, хохла, Мосур Родиона. Он, говорят, у них главный.
— Хорошо. Как туда добраться?
— Завтра туда поедут углевозы, могут довезти и вас.
Отряд карателей во главе с офицером Ахмедьяновым разместился в глубоких угольных коробах, закрылся угольной сеткой и незамеченный никем выехал из Сима.
К месту расположения группы Мосура каратели приехали ранним утром. Партизанские патрули приняли обоз за углевозов и допустили карателей к своей избушке. Вдруг из коробов выскочили люди с винтовками. Ахмедьянов первым ворвался в избушку и столкнулся с великаном.
— Руки вверх! — крикнул Ахмедьянов и в ту же секунду пошатнулся, на его голову опустился увесистый кулак Родиона, но падая, офицер выстрелил. Мосур одним ударом убил его и свалился замертво сам. Долго раздавались выстрелы в морозном воздухе. Партизаны ушли в глубь леса.
Вслед за первым в Сим прибыл второй карательный отряд под командованием Монича. Каратели каждый раз входили в Сим, как в хорошо защищенную крепость. Воинский эшелон высаживался на станции Симской и оттуда девять верст до завода вел наступление по всем правилам военного искусства: впереди шла разведка, за ней отряд в полной боевой готовности — с винтовками на изготовку и с пулеметами.
Тех, кого каратели считали большевиками, им не удавалось взять с налету. Предупрежденные Изместьевым, это он делал, боясь мести, большевики уходили в лес или прятались в укрытиях. Почти у каждого подпольщика, который оставался в поселке, имелась на всякий случай нора у соседа или укрытие в самом заводе. А на случайно захваченных молодых рабочих каратели состряпали дело. Привлекли троих. Четвертый, Лаптев, убежал.
На все вопросы обвиняемые отвечали отрицательно, хотя они безусловно знали своих организаторов и расположение основных большевистских сил, находящихся в лесу. Никакие пытки не сломили молодых коммунистов.
Мужественно и гордо они выслушали приговор:
«…виновные в подготовке вооруженного восстания против существующего строя Федор Григорьевич Паров, Дмитрий Дмитриевич Узюмов, Иван Андреевич Карякин приговариваются к смертной казни…»
Читавший приговор сделал паузу, ожидая вопля о пощаде. Однако осужденные не издали ни одного звука.
Чтец продолжал:
«…но, учитывая несовершеннолетие Парова и Узюмова (им было фактически по семнадцать лет), и молодость Корякина, военно-полевой суд заменяет высшую меру наказания — пятнадцатью годами каторги».