После нескольких резких слов Лаваля в адрес Жанненэ, что вызвало протест Барта, беседа закончилась при общем смущении и замешательстве. Жан Монтиньи в том же духе, но в более резких выражениях рассказывает об этой драматической встрече. «Лаваль в недвусмысленных выражениях разоблачил политику «Рейно-Черчилля», утверждая, что только маршал Петэн и генерал Вейган могут решить, следует ли продолжать войну. Он дошел до того, что потребовал от Лебрена, чтобы он ушел в отставку». В целом свидетельства Барта и Монтиньи совпадают.

Делегация вернулась в ратушу, где Лаваль вновь выступил с гневными речами, в то время как Бержери повел себя более «гибко». Депутат Жиронды Одегиль настаивал на выполнении обязательств, связывающих нас с Англией. Де Мустье, вернувшийся с фронта депутат от департамента Ду, выразил протест против перемирия. Прения закончились принятием двусмысленной резолюции. Как стало известно, перед отходом «Массилии» произошел ряд инцидентов. Офицеры военно-морского флота «украли» (это слово принадлежит Барту) автомашины, принадлежавшие депутатам парламента. Корабль ушел с опозданием. Тут же началась кампания против депутатов-патриотов, вступивших на. борт «Массилии». Двое из них, Жорж Мандель и Жан Зей, видимо, из-за того, что были евреями, сделались главными жертвами ненависти пораженцев. Свой патриотизм Мандель и Зей оплатили свободой и жизнью. Среди множества ошибок и преступлений на совести предателей, выдавших нас врагу, лежит, бесспорно, и это двойное преступление.

Перемирие

«Условия перемирия, – пишет Монтиньи, – стали известны лишь поздно вечером 21-го. Совет министров заседал с часу ночи до четырех утра и вновь собрался в 10 часов. Он согласился с принципом перемирия при условии, если одновременно будет заключено соответствующее франко-итальянское соглашение. Маршал назначил Лаваля и Марка государственными министрами. Президент Лебрен вначале отказывался подписать декреты об их назначении. Он сделал это только после настойчивых требований Петэна».

В субботу, 22 июня, около часу дня Шотан заехал ко мне сообщить об основных условиях перемирия; он показал мне примерную линию границы зоны оккупации; флот должен быть интернирован в портах. Маневр Лаваля закончился успешно. Маршал изменил своему слову; в глубине души он должен торжествовать.

– Я очень взволнован, – заявил мне Шотан. – По данным Ногэса, президент республики рискует быть убитым в Алжире.

– Вы зашли ко мне для того, чтобы проинформировать меня? – спросил я Шотана.

– Да, – ответил он.

– Но у меня такое впечатление, что информация эта не полная и что совет министров принял ряд других решений. Возможно, что он даже разрешил своим уполномоченным подписать перемирие.

Мне нанесли визит турецкий посол и первый секретарь турецкого посольства. Посол был заметно удручен несчастьями, обрушившимися на Францию. Его спутник держался почти нагло. Мой друг Ли Ху-ин принес мне послание маршала Чан Кай-ши, обращавшего мое внимание на серьезные последствия капитуляции Франции.

Разгром свершился.

Лаваль и Маркэ введены в состав правительства, – эти сведения оказались верными. «Я сделал это для того, чтобы обеспечить себе большинство», – будто бы сказал маршал. Есть сведения, что немцы находятся совсем неподалеку от Бордо. Встревоженные неприятными выпадами против депутатов парламента, Жанненэ и я отправились в канцелярию президента республики повидать Помарэ, который вернулся после заседания совета министров. Он нас заверил, что депутаты будут своевременно переведены в район нового местопребывания правительства. Комедия продолжалась. Помарэ сообщил нам содержание телеграммы фюрера: он решил дать возможность правительству заседать без помех в Бордо.

Нам сообщили, что прошлой ночью посол Великобритании пришел проститься с президентом республики. Трагедия приобретала реальные очертания. Мы полностью разорвали отношения с нашими британскими союзниками. У Уинстона Черчилля на этот счёт не было никаких иллюзий. Он был лучше информирован о нашем положении, чем мы, французы. Уже 22 июня Черчилль выступил с протестом против, подчинения правительства Петэна немецким и итальянским диктаторам. «Правительство его величества, – заявил он, – твердо верит, что, что бы ни случилось, оно будет вести войну повсюду, где она может вестись – в воздухе, на суше и на море, и добьется ее благополучного исхода. Как только Великобритания одержит победу, она, несмотря на поступки правительства Бордо, близко примет к сердцу дело французского народа». Это был язык государственного деятеля, руководителя, которому доверили судьбы великого народа, судьбы свободы. Со стороны трусов и предателей в адрес Черчилля раздалась критика, меня же речь привела в восхищение. Я нашел в ней ту же нежность, которую Черчилль всегда питал к Франции. «Победа Великобритании, – сказал далее Черчилль, – является единственно возможной надеждой на восстановление величия Франции и свободы ее народа.

Поэтому правительство его величества обращается ко всем французам, которые находятся вне сферы давления неприятеля, с призывом помочь ему, с тем чтобы быстрее и увереннее решить стоящие перед нами задачи».

В ответ на этот призыв генерал де Голль произнес речь по английскому радио. В известном обращении он призвал всех французских военнослужащих, инженеров и рабочих сплотиться вокруг него для того, чтобы продолжать борьбу.

Каким жалким оказался ответ Петэна Черчиллю, датированный понедельником 24-го. «Наше знамя незапятнано, – заявил маршал. – Никому не удастся расколоть французов в момент, когда их страна испытывает страдания. Франция понимает, что она заслужила уважение всего света… Французы уверены, что, признав свое поражение, они проявят больше величия, нежели выдвинув против него бесплодные речи и иллюзорные проекты…» Слова, пустые слова! А Черчилль говорил языком солдата.

В тот же день, понедельник 24-го, меня навестил Поль Рейно. Он прочел текст телеграммы, посланной им Черчиллю. Я с удовольствием узнал, что он не поедет в Вашингтон в качестве посла. В Лондоне Курбэн подал в отставку.

Около 19 часов Шотан пришел сообщить мне, что перемирие подписано.

Я получил из Касабланки телеграмму от квестора Перфетти с требованием немедленного возвращения на родину депутатов парламента, уехавших по указанию правительства, и сотрудников канцелярии палаты, отбывших по моему приказу. Вполне справедливые требования. Мои коллеги явились жертвами нового и отвратительного обмана. Я предпринял демарш в отношении них перед правительством. Во вторник 25-го я все еще настаивал на возвращении «Массилии» и телеграфно информировал об этом квестора Перфетти.

Вторник, 25 июня был объявлен днем национального траура. Молебен в соборе. Посещение памятника павшим. Я сохранил в памяти облик одного офицера авиации: стоя в почетном карауле, он сжимал кулаки, когда проходил маршал. Я не забыл его гневного взгляда. Министр Помарэ сообщил нам, что для Франции начинается новая жизнь. А вот еще одно известие: маршал Петэн принес себя в дар Франции. Генерал Вейган обратился к войскам с посланием: «Если нам не повезло на поле битвы, то, по крайней мере, вы все как один откликались на призывы, в которых я взывал к вашему патриотизму, к вашей отваге и упорству (!); наши соперники (неприятеля больше нет!) воздали должное нашей воинской доблести, достойной нашей славы и наших традиций (sic!). Честь наша не затронута. Будьте горды собой».

Вернувшись после этих церемоний, после этого Те Deum’a[6] наизнанку, собравшего нас в церкви, я получил записку от Помарэ. «Состояние перемирия, – говорилось в ней, – лишает меня в настоящее время возможности распоряжаться о каком-либо передвижении судов и самолетов». По-прежнему поддерживалась иллюзия отъезда. «Этот вопрос, – писал далее министр, – уже завтра или послезавтра будет передан в комиссию по перемирию, которая создается сегодня вечером. Рассчитывайте на меня. Я не примкну к маневрам против наших коллег, даже против тех из них, которые уехали без того, чтобы их отъезд находился в какой-либо связи с перемещением правительства».