Леон Блюм был плохо информирован ведомством Помарэ, который поступил очень честно, признав ошибку. Блюм отправился на машине. Министерство внутренних дел взяло на себя обязанность предупредить его и вернуть в Бордо. По-прежнему оставалась в силе договоренность о том, что я поеду вместе с президентом республики. Квестор Перфетти и ряд наших чиновников должны сесть на «Массилию» и присоединиться ко мне в Алжире. Директор «Сюртэ женераль» Дитковский поехал в Перпиньян, чтобы подготовить размещение официальных лиц и учреждений. По словам Барта, он реквизировал «Гранд-отель», где жили герцог и герцогиня Виндзорские. Депутаты, принявшие решение уехать в Алжир, в 17 часов сели в машину, которая должна была доставить их на корабль.

После полудня позвонил Помарэ и сказал, что отъезд президента и председателей палат вновь задерживается. Я отправился навестить посла Англии в. гостинице «Монтр». Вернувшись (в 20 часов) я узнал, что нам нужно находиться в ожидании еще одну ночь: с четверга на пятницу. Бордо объявлен открытым городом.

Рейно передал мне содержание телеграммы от 18 июня, полученной им 20-го в качестве личного послания президента Рузвельта. В ней говорилось, что американский народ не забудет блистательного, мужественного и действенного сопротивления, которым от имени правительства руководил Рейно. Он высказывал убеждение в том, что идеалы, отстаиваемые Францией на протяжении жизни стольких поколений (идеалы свободы человека, демократии и цивилизации), в конечном счете восторжествуют, и Франция сумеет отвоевать свою независимость.

Бордоская коммуна

Выступления против отъезда нарастали еще и из-за деятельности «Бордоской коммуны» (так называет ее Жан Монтиньи в своей книге «Правда об одном трагическом месяце нашей истории»).

В то время как по-прежнему оставалось в силе официальное обязательство, взятое на себя маршалом Петэном в присутствии президента республики и председателей обеих палат, и Альбер Лебрен придерживался своей старой позиции, а я готовился за ним последовать, сторонники перемирия старались задержать осуществление мероприятия, становившегося все более неотложным вследствие продвижения германских войск. Эти люди хотели дождаться момента, когда французские уполномоченные смогут вступить в переговоры с неприятелем. Когда депутаты, парламента, принявшие решение продолжать сопротивление, те самые, которых пытались изобразить как эмигрантов, садились или ожидали посадки на «Массилию», между ними и экипажем произошли подозрительные инциденты. Моряки осыпали оскорблениями людей, отказавшихся признать окончательным поражение своей родины. Всюду свирепствовал обман. Алибер – помощник государственного секретаря в совете министров – играл весьма двусмысленную, а вернее чересчур ясную, роль в своих отношениях с канцелярией президента республики.

Бордоская коммуна приступила к действиям. Около тридцати депутатов собралось в городской ратуше. По словам Эдуарда Барта («Темная история с кораблем „Массилия“», стр. 16 и далее), на заседании, проходившем под председательством Маркэ, Пьер Лаваль выступил против объявленного отъезда президента республики, председателей обеих палат и правительства. Он накинулся на Поля Рейно и Даладье и предложил направить к маршалу делегацию. Вечером 20 июня, в 22 часа, Петэн принял эту делегацию. Я вкратце излагаю этот эпизод в том виде, в каком он мне стал известен от Эдуарда Барта. Предварительно лишь отмечу не лишенную интереса деталь: Лаваль накануне обедал с де Лекерика, послом Испании, а о том, какую роль в переговорах о перемирии сыграл этот посол, известно всем.

Итак, благодаря Барту мы знаем содержание этой беседы, столь важной для понимания последующего хода событий: «Рядом с маршалом в форме майора пехоты находился депутат парламента аббат Полиман. Он только что прибыл с фронта и был настроен подчеркнуто пессимистически. В кабинете маршала также были Алибер и министр финансов Бутилье. Петэн выглядел спокойным и бодрым. Лаваль высказал решительный протест против отъезда президента республики, председателей палат и правительства. Маршал прервал его и сказал, что в конце дня он распорядился задержать отъезд президента республики, так как надеялся, что на следующий день на заседании совета министров, назначенном на 8 часов, он сможет сделать сообщение, после которого надобность в отъезде отпадет. Во время своего заявления маршал подмигнул всем с лукавым видом. Подобный жест в этот тяжелый момент возмутил меня. «Лично я, – продолжал маршал, – не уеду». Он надеялся добиться образования нейтральной зоны, что позволило бы избежать трудностей в ходе переговоров о перемирии».

Эти слова и содержащиеся в них указания чрезвычайно показательны. О характере маршала Петэна много спорили и будут еще спорить. Меня лично он избавил от строгого отбора слов при его характеристике, так как однажды заявил на одном из допросов, что председатели палат побудили его уничтожить республику. Это одновременно и ложь, и глупость. Тем не менее я буду говорить о нем в умеренных выражениях, ибо в настоящее время он сидит в тюрьме. В те годы, когда Францию жестоко терзали, для многих французов Петэн был героем Вердена, одним из последних оставшихся в живых символов одержанной в прошлом победы. Люди, близко соприкасавшиеся с ним, называли его пораженцем. Однако широкой публике не были известны суровые отзывы о нем Жоффра, Фоша или того же Клемансо. Маршальская форма и звезды Петэна внушали доверие. Большинство народа не знало, что он ненавидел республику и республиканцев. На заседаниях совета министров я не один раз оказывался рядом с ним. Обычно он сидел с таинственным видом и хранил молчание. Под этим покровом скрывалось чрезвычайное высокомерие и уверенность в своем умении влиять на неприятеля. Об уме Петэна спорить нельзя. Я слышал из его уст очень тонкие замечания и полные самого глубокого смысла слова. Но ему всегда не хватало одного качества – искренности. Ему ничего не стоило нарушить данное слово, взять обязательства и отказаться от них, он умел скрывать свои тайные мысли. Я не знаю ни одного человека, столь не похожего на нашего великого и дорогого Фоша, этого солдата, одновременно воплощавшего в себе мужество и добродетель.

Итак, Лаваль в присутствии маршала накинулся на уехавших накануне членов парламента. Он назвал и мое имя, ибо ненавидел меня с давних времен, примерно с 1900 года, когда он был учителем в Лионском лицее, где я преподавал риторику. Затем Лаваль затронул проблемы внешней политики. Он заговорил о том, как следовало бы поступить с Италией, и изложил свою позицию по отношению к Германии. Ничего удивительного для нас в этом не было. Ибо не кто иной, как Лаваль в период нападения на Абиссинию провалил политику «коллективной безопасности», которая, благодаря сэру Самюэлю, была одобрена в Женеве в решающий для Лиги наций и для мира час. После Лаваля Маркэ стал уговаривать маршала разработать свою политику и, в особенности, не разрешать правительству уехать из Бордо.

Суть этого маневра прояснилась. Бержери принялся яростно критиковать Шотана и возражать против передачи ему полномочий. «У меня сложилось впечатление, – пишет Барт, – что они встали на путь резко антианглийской политики. Одна из фраз маршала натолкнула на мысль о том, что флот будет потоплен нашими же моряками. В этот момент я напомнил об обязательствах, связывающих нас с Англией. Вслед за этим стали обсуждать вопрос о том, какую информацию следует опубликовывать. Было отмечено, что сведения, обнародованные за последние двадцать четыре часа, находятся в противоречии с политикой, которую хочет проводить маршал. Передачи патриотического характера могут лишь помешать переговорам. Маршал говорил очень увлекательно. У меня сложилось впечатление, что он хочет проводить только свою личную политику и что он полон решимости навязать ее всем. Его политика будет полной противоположностью политике Поля Рейно. Он заявил, что является сторонником скорого заключения мира и при этом сослался на тяжелое, просто отчаянное положение армии. Он хотел не допустить отъезда президента республики и не давал необходимых полномочий своему заместителю. Петэн не скрывал, что он уже выиграл и в дальнейшем еще хочет выиграть время».