— Я давеча Настю спрашиваю: «А Лерка где?» — «У дяди Пети батрачит». Трудишься все, неулыба?

— Как там дела, Силантий Никодимыч? — спросил Сергей Петрович. — Все в порядке?

— Все исполнил, как вы приказали, Сергей Петрович. Ребятам, у которых здесь семьи, позволил идти по домам: русский человек без родни не живет, пусть отдохнут малость. Остальных расселил у желающих — их нарасхват разобрали. Патрули и часовые на всех местах поставлены, там, где вы приказали, — по-военному коротко и отрывисто рапортовал Силантий.

— Очень хорошо! Попозже я сам пройду по селу. Сейчас мы закусим с дороги, а потом проведем небольшое собрание: задачи на ближайшее будущее.

Присутствующие в избе заметно оживились. Настя и Силантий с трудом кромсали ковриги замерзшего хлеба. На столе появились походные алюминиевые кружки, котелки, эмалированные чашки.

— Не скупись, Силантий Никодимыч, — улыбнулся Лебедев. — Давай-ка на стол сальца мороженого, консервов трофейных и сахарку, сахарку…

— Обойдемся и чайком! Давно ли ели… — попробовал запротестовать Лесников, но на него зашумели:

— Давай! Давай! Ну и прижимистый.

— Скуповат стал…

— Я к тебе, Силантий Никодимыч, в помощники по этому делу готов наняться, возьмешь? — по-мальчишески озорным оком подмигнул присутствующим Иван Дробов.

Но Лесников не подпустил его к заветному мешку. Недовольно ворча, он вытащил из мешка изрядный кус мороженого сала, несколько банок консервов.

— Без тебя как-нибудь обойдусь, помощничек, — проворчал Силантий, торопливо завязывая на несколько узлов мешок. — Видали, видали мы таких нанимателей: дешево и волк в пастухи нанимается, да мир почему-то подумывает. Вот уж истинно: у всякого Филатки свои ухватки, так и у тебя, Иван Дробов…

— Нехорошо, товарищ боевой! На японца — так вместе идем. Сам меня зовешь: ты, мол, Ваня Дробов, потомственный рыбак, и я рыбак — нам вместе и плыть. А вот как только до мешка дело доходит, родство и забыто. Корми, не жалей, будь отцом! — подсмеивался Иван.

— Отцом? Не тот отец, кто вскормил, вспоил, Ванюша, а тот, кто уму-разуму научил. Я тебе в отцы не гожусь! Сразу видать — твой отец рыбаком был: ты весь в него — тоже в воду смотришь, где бы чего выловить! На наше родство не пеняй. Известно, из одной клетки, да разные детки, — весело отшучивался Лесников, довольный до глубины души: Сергей Петрович промолчал и не потребовал прибавить еще чего-нибудь к ужину. «О сахаре забыл? И так обойдутся! Не буду доставать».

Все шумно уселись за стол, стали жадно вгрызаться в мороженый хлеб и сало.

— Маманя! Я кетину добрую принесла, — шепотом сказала Лерка матери, — можно их угостить?

— Конечно, можно! — не задумываясь о завтрашнем голодном дне, ответила радостно возбужденная Настя. Она была горда и счастлива: ее бедную, жалкую избенку не обошли такие видные, уважаемые на селе люди. Расщедрилась окончательно Настя: — В русской печке, в загнетке или на шестке, чугун картошек вареных стоит, их тоже подай.

Появление большого глиняного блюда, наполненного горячим картофелем и нарезанной ломтиками кетой, было встречено всеобщим ликованием.

— Кета! Кета-матушка.

— Молодец молодая хозяйка!

— Ты чего, коза, так раздобрилась? Последнее отдала? Ты побережливее: на мир пирога не испечешь…

— Кушайте, кушайте, дядя Силаша!

— Красная рыбка, да еще с горячей картошкой! Угодили, хозяюшки!

— Надо подчиняться партизаночке, приступим! — разглаживая влажную бороду, сказал Лесников. — Ее воля — приказ: чей берег, того и рыба. Посолонцуем-ка, ребята, всласть!

Он нацелился карманным ножичком на крупный жирный кусок, но… опоздал: из-под носа унес лакомый кусок комиссар. Силантий сердито крякнул.

Партизаны хохотали — заметили его промашку.

— У тебя, товарищ Яницын, губа не дура, язык не лопата, — недовольно просипел он, — знаешь, куда руку тянуть: прямой наводкой за сладкое брюшко ухватился. Один зевает, другой смекает…

— Вы, Силантий Никодимович, тоже как будто за брюшком тянулись? — язвительно заметил Вадим. — Орлы кругом, зевать не приходится. Мимо меня хороший кусок не проскочит, а тут кета, ночью разбуди — вскочу как встрепанный есть.

— Давно вас определил, — все еще сердился Силантий: — Наш Абросим, когда ничего нет, не просит, а если дашь, не отбросит. Родом-то откуда, комиссар? По повадке амурский? Расторопный…

— Родом с низовья Амура, из села Большемихайловского. Амурец прирожденный. Мальчонкой был, когда семья переехала во Владивосток.

— Большемихайловский? На заработки — на рыбалку — туда ездил, а зимой ямщичил по Амуру и не раз бывал там — многих знаю, — смягчаясь, просипел Лесников и, насмешливо поглядывая на комиссара из-под всклокоченных бровей, прибавил: — Вижу, вижу — рыболов: пятерней на тарелке быстро нащупал…

Партизаны смеялись: уел Силаша Остроглазого!

— Мозгом ты тоже расторопный? — не отставал Лесников от комиссара. — Уважь, разгадай загадку. Кину не палку, убью не галку! Как понять, амурец?

— Рыба, товарищ Лесников! — смеялся Яницын.

— Твоя правда, — огорчаясь, ответил Силантий. — Есть крылья, а не летает, нет ног, а не догонишь? Что это?

— Рыба! — не задумываясь, ответил Вадим.

— Башковитый! — озадаченно сказал Лесников. — Последнюю — и помирюсь с вами. Ощиплю не перья, съем не мясо?

— Да о ней же речь, Силантий Никодимович!

Партизаны хохотали над явно раздосадованным Лесниковым, а тот, непритворно вздохнув, сказал:

— То-то! Ушлый! Умнику и брюшка не жалко. — Лесников повеселел, с доброжелательством поглядывал на волевое лицо комиссара, на его брови вразлет: «Красив Остроглазый! И силушка по жилушкам ходит». — Я, друг, тебя с первого раза признал: рыбак рыбака видит издалека.

На лице Яницына мелькнула быстрая улыбка.

— Спасибо, Силантий Никодимович, ваше признание мне дорого.

— Силантий Никодимыч у нас хорош! — вмешался в их оживленный разговор Сергей Петрович. — А главное в нем достоинство — тороват, гостеприимен. С другом всегда хлеб-соль разделит. Но одна беда — сам только что признался — забывчив. Сахарку-то к чаю позабыли достать, Силантий Никодимыч?

Лебедев невинным взором смотрел на прижимистого Лесникова.

Силантий сморщился, как от приступа свирепой зубной боли, но прибедняться перед Яницыным не захотел и слукавил смирненько, будто и не заметил, какую подслащенную пилюльку дали ему проглотить.

— Сахар? Вот стариковская память! Из ума вон.

Он нехотя встал из-за стола, долго развязывал мешок.

Потом медленно достал из него большую сахарную голову, завернутую в плотную синюю бумагу. Неторопливо развернул бумагу, полюбовался на твердую голубоватую, как глыба льда, сахарную голову.

— Валерия! Нет там у вас топорика или молоточка? Ее голыми руками не возьмешь: «Чурин и компания».

Лерка принесла и подала Лесникову молоток. Он торжественно поблагодарил ее:

— Спасибочка, ненаглядная! Дай бог коням твоим не изъезживаться, цветну платью не изнашиваться, алым лентам в косе не быть износу…

Лерка смущалась, краснела.

Лесников бережно положил сахарную голову на белую тряпочку, одним ударом молотка отколол вершину и, разбив ее на малюсенькие кусочки, торжественно вручил их присутствующим. Потом он подозвал к себе Лерку и отдал ей остаток — увесистый, фунта в три, кусок плотного, поблескивающего гранями сахара.

— Спрячь. С Ванюшкой и Настей полакомитесь…

— Ой, что вы, дядя Силантий? Не надо! — махала руками, отказывалась Лерка от неслыханного богатства.

— Бери, бери! — нахмурил Силантий клочковатые, нависшие брови. — Дают — бери, бьют — беги!

Партизаны с наслаждением прихлебывали горячий чай; черпали кипяток из ведра, стоящего на табурете. Второе ведро клокотало на раскаленной печурке.

После незамысловатого ужина Сергей Петрович отпустил некоторых партизан по домам; остаться на собрании предложил Лесникову и Ивану Дробову.

Остался и Яницын.

— Подождем Семена Костина, — сказал Лебедев. — Он вот-вот должен подойти. Я его отпустил на часок — проведать старика отца. А вас, хозяюшки, я попрошу убрать посуду со стола, — обратился он к Насте и Лерке, — и вы можете укладываться спать. Я думаю, мы не помешаем вам? Нам нужно провести небольшое собрание. Мы не будем шуметь.