Ночью около подвала раздался грузный топот неверных ног, бормотание. Пьяный, хриплый голос пел:

Загремел наружный засов. В подвал один за другим спустились по крутым каменным ступенькам капитан Верховский и его спутник — поручик Нобуо Комато.

Широко расставив ноги, Верховский остановился: осматривал подвал при скудном свете фонаря.

— «Жажду свиданья, жажду лобзанья!» — пьяно бормотал он. — А повеселились мы, поручик Комод, неплохо, девочка была недурна. Но бабино миловидное личико с глазами пугливой газели не отступает от меня. Семуша! Ни-ни! Я только сказал: «Распни ее!» — подошел, а она с копылков долой. Пальцем, Сеня-друг, не тронули. Опростоволосился я, дурак: надо было как взяли вас, с ней побаловаться. Не ожидал, Семуша! Подохла… Нежная оказалась твоя Варвара, подохла!..

«Подохла!» — слово это ударило Семена Костина и зарядило его неимоверной силой. Ни штыки, ни винтовки не могли бы сейчас остановить его, только немедленная смерть врагов могла разрядить страшную грозу, бушевавшую в его груди.

Решение пришло молниеносно. Семен стоял у стены. Свободные руки. Руки, запросто сгибающие железную подкову, свободны. «Варя! Жена! Месть убийцам!» Стальным разящим молотом взметнулась могучая рука атлета партизана и с неимоверной силой опустилась на голову не успевшего даже ни вздохнуть, ни охнуть капитана Верховского.

Семен сбил со стены фонарь, с разбегу ударил сапогом в живот опешившего от неожиданности поручика Комато и единым духом взлетел по ступенькам подвала. Удача сопутствовала партизану.

Часовые мирно раскуривали цигарки, когда мимо них метнулась в темноте чья-то плотная фигура. Семен заметил днем, что двор дома был обнесен невысоким дощатым забором. Он легко перебросил через доски свое сильное тело.

Во дворе зашумели, закричали, забегали, пронзительно засвистели. Во тьму, наугад, застрочили ружейные и револьверные выстрелы. Но темная, как чернила, ночь уже поглотила, прикрыла, спасла Семена Костина.

Холодным декабрьским вечером Лерка бежала домой. День провела у дяди Пети: подкидывал дельце за дельцем, посмеивался, по пятам ходил, пел ласково:

— Валерия свет мой Михайловна! Бог ленивых людей не любит. Пошевеливайся, милушка, повертывайся попроворнее…

И пошевеливалась. И повертывалась. Но зато усталая и довольная Валерия свет Михайловна домой шагала прытко: на спине мешок с крупной, жирной, отборной кетиной — из тех, что дядя Петя для семьи засолил. «С чего бы это он сегодня на целую кету расщедрился?»

Лерка подбросила повыше сползающий с загорбка мешок, думала: «Картошка дома есть. На несколько дней нам хватит».

Война. Война. Проклятая разруха. Богатеи сами стараются обходиться: на работу не зовут — боятся лишнего рта. Тянутся у Новоселовых голодные тусклые дни…

«Я ничего, все снесу. Настю с Ванюшкой жалко».

Густо мела поземка. Пурга будет: над селом тяжело нависли темно-сизые снеговые тучи. Боковой ветер с Уссури продувал ветхую шубенку, леденил руки, лицо. Спасибо тете Варе, подарила крепкие валенки, оставшиеся от Марфы Онуфревны. Хоть ноги не мерзнут. Как страшно умерла тетенька Варвара! Кровью изошла. Семен Костин чудом вырвался.

Ой! Как холодно! Ветер так и пронизывает. Руки совсем зашлись: рукава шубенки коротки, и мерзнет между варежкой и рукавом голое тело. Ох, холодище! Вот и родная избенка показалась. «Скорее добраться до постели, уткнуть нос в подушку: заснуть, заснуть».

Бегом влетела в избенку и остановилась в изумлении на пороге: в кухне, служившей им одновременно и спальней, и столовой, толпились, сидели, лежали люди. Партизаны! Некоторые — без зимней верхней одежды, развешанной около русской печи для просушки: видать, ввалились в дом после бурана — грелись возле потрескивающей, разогревшейся докрасна железной печурки. От тулупов, шуб, полушубков других еще тянуло крепким декабрьским морозом — они, видать, только что вошли.

Раскрасневшаяся Настя оживленно хлопотала около неожиданных гостей. Она зашептала на ухо Лерке:

— Партизаны пришли. Полное село. И Сергей Петрович здесь, и Семен Костин, и Силантий Лесников, и еще какой-то, совсем незнакомый.

Лерка сбросила шубенку, растерла озябшие, покрасневшие руки и остановилась в нерешительности: не узнала никого из присутствующих при слабом свете семилинейной лампы, висевшей на крючке под потолком.

— Лерушка! Здорово, пичуга! Не узнаешь? — приветливо окликнул девочку сидящий на скамье человек.

Услышав знакомый басок учителя, Лерка рванулась к нему, но застеснялась и, степенно подойдя к Сергею Петровичу, несмело протянула ему руку.

— Узнала… Только не очень. — И еще больше смутилась.

Учитель добро засмеялся.

— Узнала, только не очень? Разве я так переменился? Страшный стал? Заросший?

— Борода у вас всегда была большая, широкая, а вот усы как у деда Мороза висят, — ответила Лерка.

Сергей Петрович ласково посмеивался, заметив, с каким любопытством уставились на него синие глаза.

На потвердевшем лице Лебедева, обожженном морозом, играл свежий румянец, серые глаза стали строже, проницательнее. Широкая, окладистая борода, широкие, висящие вниз усы — простой деревенский мужичок себе на уме. Весь он заметно окреп, раздался в плечах.

Лерка, знавшая его прежде несколько вялым, болезненным, удивилась его бодрому виду.

— Рассказывай, как живешь, пичуга?

— Трудно живу, Сергей Петрович! — устало, как взрослая, вздохнула девочка. — Мыкаюсь, а на прожитье не хватает. Времена-то тяжелые, неспокойные…

— Потерпи, Лерушка! Думается — не много ждать осталось. Видишь, какие мы смелые стали? В село пришли, не побоялись. Выгоним Калмыкова — и сразу дышать легче станет, — серьезно, как равной, сказал Сергей Петрович и прибавил заботливо: — Растешь ты сильно, вверх тянешься, а худенькая — косточки торчат… Видно, голодаете частенько?

Лерка не успела ответить. Дверь широко распахнулась. Белыми клубами ворвался в избу зимний морозный воздух. Нагруженный двумя мешками, в дверь с трудом протиснулся дядя Силаша.

— Принимайте, ребята, пропитание, — сипло, простуженно сказал он, сбрасывая с плеч на пол звякнувшие мешки. — Хлебушко-то, поди, в путе-дороге замерз, раскладывайте его к каменке — он и отойдет! — командовал Лесников, скинув с плеч на пол стоявший колоколом, обледенелый тулуп.

— Ты, видать, со своим хлебушком так и ходишь в обнимку? Не расстаешься, Силантий Никодимович? — подойдя к нему и подняв с пола тулуп, чтобы повесить его к печи сушиться, подтрунил Иван Дробов. — Как бы мы не отощали, с тела белого не спали?

— Ты не подфыркивай, не подфыркивай, жеребец стоялый! Видать, как ты истощал: морда-то кирпича просит. Прямой Кощей Бессмертный… Корабль в реку спускают — и то вино пьют и бутылку бьют, салом смазывают, а вас не подкормишь, так и не спросишь с вас, — отшучивался Силантий, снимая шапку-ушанку и стряхивая с нее снег.

— Лед у тебя, товарищ Лесников, на усищах так коробом и стоит. Сбивай поскорее, а то потоп будет, — подтрунил Ваня Дробов.

— Старого рыбака потопом напугал! — просипел Лесников, снимая с усов лед. Довольно крякнув, он подсел к весело потрескивающей печурке. — Ох и морозно сегодня! Так и хватает, так и щиплет. Главное дело — ветрено, с Уссури несет: быть пурге. О-го-го! Валерия! Ну, здравствуй, здравствуй, доченька!..

— Здравствуйте, Силантий Никодимович! — радостно приветствовала Лерка испытанного друга.