Сын медленно головой покачал и отвечает мне: «Лаптев, ничего и никогда я от вас не возьму…»

Так и живем с тех пор. Я за ними, как сыщик, слежу, — тайком от меня не скрылись бы. Банкрот я тогда, круглый банкрот! Все надеюсь — время возьмет, уломается, уходится сын… Нет! Не простят! Жена у меня как алмаз твердая, даром что тихая. И сынок в нее…

Верховский с презрительным интересом слушал Лаптева, неизвестно зачем раскрывшего перед ним семейную трагедию. «Какие страсти, оказывается, потрясают это суетливое существо с неприятными, загнанными глазами», — неприязненно думал он, не чувствуя ни малейшей жалости к Лаптеву. И вновь встала Варвара с мертвым сыном, судорожно прижатым к груди.

— Вы так тяжело переживаете, Лаптев, разрыв с сыном, — сказал капитан, заостряя стрелки черных усов. — А как же семьи тех, кого вы усердно выслеживаете? Ведь и у них сыновья, дети… Вы об этом не думаете?

— Человек человеку — волк, господин Верховский! Тут борьба: или они меня, или я их. Борьба за существование, — ненавидяще оскалил зубы Лаптев, — век этим живу. Они устои сломали, мир мой разрушили. Я бы уже ка-аким человеком был, если бы не революция…

Серая, грязная бледность разлилась по его лицу.

Аристарх Куприянов вернулся с похорон темный, как обгорелый пень. В хмурых, сухих глазах его тлела затаенная, гасимая им искорка не то испуга, не то сожаления. Он прошел в свою комнату и долго сидел там. Похороны растревожили его черствое сердце.

В доме Костиных на столе стояло два гроба: большой — с останками тела партизана Морозова, маленький — с телом Андрейки.

Женщины разгребли пожарище на месте дома Морозовых, извлекли кости Николая, уложили их в гроб, прикрыли сверху куском белого полотна, забили крышку.

Гроб с тельцем Андрейки стоял открытым. Мать нарядила ребенка в кружева и ленты, цветами украсила.

Прощаться с безвинно убиенными пришло все село.

Аристарх Куприянов, возвращаясь с кладбища, слышал разговор деда Никанора и Палаги.

— Списки им изготовили. Темнореченец вел их по селу. Дом один минуют, в двух других буйствуют. Пущен список, пущен! Сам я его видел у гада, который у нас катовал, — говорил Никанор Ильич. — Кто мог такое распоследнее иудино дело сделать?

— Не говори, Никанор Ильич! Голова раскололась от думок. Доискаться бы: кто чернодушный на такое решился? Такую измену и на дне Уссури не спрячешь. Я было на дядю Петю погрешила: раньше у него и японцы, и американцы, и калмыки располагались?

— Нет! Нет! — убежденно произнес дед Костин. — Ты на него зря не греши! Его, лису желтохвостую, партизаны так прищучили — другим закажет ворогам услужать. Нет, это не он! Клянется: «Русский я человек! Россия — она одна, а чужих стран много, да все чужие…» Побоялся бы он такой вред селу учинить: на него ведь первое подозрение, ему ли о том не знать?

Печальная процессия вернулась в дом Костиных, где готовила поминальный обед Порфирьевна.

Помянули добрым словом красного партизана Николая Морозова (об Андрейке какие поминки?), и перед темнореченцами поднялся Никанор Ильич.

— Миряне! — сказал он и взял в горсть бороду. — Как дальше жить будем? Поди, все об этом думали? Думали! А сейчас мы должны помочь вдове Морозова. Сообща. С тремя ребятишками по чужим дворам негоже мыкаться. Я вам земно кланяюсь: у кого бревно есть — бревно вези, у кого доска — доску волоки, гвозди… В воскресенье начнем сруб ставить. Нешто кто поскупится? Совесть заест. Поможете, миряне?

Кто мог отказать Никанору Костину?

— Поставим! Привезем! — ответили темнореченцы.

«Надо и мне выйти в воскресенье на стройку. Староверов кликну на помочь, в два-три дня дом на дыбки встанет, — думал Аристарх Куприянов, а в голове неотступно как молотком долбила одна мысль: — Зачем ввязался я в эту историю? Не люблю я их, верно. Волосы дыбом поднимаются, как подумаю, что миром править будут лентяи голопузые. Раскрыли пасти на чужое добро, горлопаны! Не люблю красных, на дух их терпеть не могу — верно. Все устои мои, веками стоявшие, как дубы столетние, они рушили. Всю жизнь я верил в бога и царя. Красные веру подорвали, сомнением заразили. Веду богослужение, псалмы пою, беседу-проповедь провожу — нет прежнего пламени, рвения, суха душа, как опаленная зноем бесплодная пустыня». С каждым днем ощутимо — до ран в сердце! — истощается власть над людьми, вчера еще покорно-безгласными. Ускользают они от всевидящих глаз Аристарха. И это самое непереносное!

Революция больно ударила, подорвала непререкаемый авторитет Аристарха, и ненавистна она ему. Ежеминутно, ежесекундно боялся за накопленные богатства. «Реквизируют — и баста! Пошла насмарку жизнь…»

Аристарх выпроводил сына и зашел к новым жильцам.

— Новости есть? — спросил Лаптев, и оттопыренные жесткие усы его встопорщились. — Что у Костиных?

— Все по-прежнему, — нехотя, хмуро ответил Аристарх. — Двое они дома. Мальчонку снесли, зарыли. Нужды во мне нет?

— Пока нет, Аристарх Аристархович, — ответил удивленно Верховский: он заметил, как сух, малословен был ответ хозяина. — Загляните к нам, пожалуйста…

— В этом деле я вам больше не слуга! — вспылил Аристарх. — Доведывайтесь сами, как знаете, а на меня не располагайтесь. И так господин Лаптев из меня много вытянул — по дурости моей понял, кто такой Семен Бессмертный. Одного этого хватит, чтобы бабы меня по кусочкам растащили. Не впутывайте больше. В народе разговор идет о списке, доведываются: кто, мол, такое дело учинил? Еще и это мне пришьют заодно, если узнают, что я ненароком Костиных выдал… Никуда я больше не ходок!

— Аристарх Аристархович! — засвистел злой голос Лаптева. — Ты не фордыбачь, золотой. Нужно нам будет — прытко побежишь!

Слова шпика больно хлестнули Куприянова. В его бесстрастных, деревянных, без блеска, глазах загорелась свирепая вспышка бешенства.

— Я тебе побегу! — бледнея, ответил он. — Я тебе побегу! Ты меня не запрягал, не тебе меня и погонять. Не пугай, пострашнее пугал видел — не боялся!..

— Ваша воля, Аристарх Аристархович, — поспешил вмешаться Верховский, он почувствовал: накал Аристарха дошел до предела, — мы не настаиваем. Господин Лаптев, — властным, барским голосом с характерной хрипотцой продолжал капитан, — сам займется делом — его прямая обязанность. Прошу вас — вечером, когда уснет ваш сын, зайдите к нам. Ваши функции выполнены: вы так любезно приютили нас. Больше никаких претензий мы к вам не имеем.

— Хорошо. Вечером зайду, — ответил Аристарх и поспешил уйти: неотступный, липкий взгляд Лаптева возбуждал в нем новую вспышку гнева.

Вечером Аристарх заглянул в комнату сына. Добродушный парень спал крепким сном, по-детски подложив под щеку руку.

«Спит. Скоро двадцать годков стукнет, а как младенец, ничего не смыслит, ничего не подозрит».

Аристарх любовно погладил круглые, как свежее яблоко, румяные щеки сына, сказал с нежностью:

— Дурачок ты мой! Когда спит, на человека похож, а как открыл глаза, расквасил рот — недоумок. Горе-злочастье мое! Руку бы, кажись, или ногу не задумываясь отдал, только чтоб у тебя царь в голове был…

Степка заснул, теперь из пушки стреляй — не разбудишь. Аристарх пошел к жильцам.

Он отомкнул моленную, встал на пороге.

— Выпустите господина Лаптева из дома и подождите его возвращения, — коротко приказал капитан.

— Слушаю, — покорно ответил Куприянов.

Аристарх выпустил Лаптева на улицу, закрыл железную щеколду, приник к щели забора. Куда он пойдет?

Не подозревая, что за ним с неприязнью и острым интересом следят, Лаптев повел носом, как ищейка обнюхивая воздух, затем внезапно сорвался с места и неслышной мелкой трусцой побежал к дому Костиных.

Шпик отсутствовал больше часа; вернулся угрюмый и злой.

«Ничего, поди, не вынюхал», — догадался Аристарх.

Отведя Лаптева в моленную, Куприянов взял два пустых ведра и принес из бочки свежей воды.

— Аристарх Аристархович, — остановил его Верховский, когда он собрался идти к себе, — пожалуйста, на рассвете выпустите господина Лаптева.