— Аннушка Фаянго? Знаем! И Ваню Фаянго знаем! Я сразу узнал гольдяцкую работенку. Ихние бабы мастерицы по этому делу. Кисет, видать, из кожи олененка. Добрая выделка. Мягкая. А табачок, видать, американский? — раздувая широкие ноздри и внюхиваясь в душистый табачный дым, спросил Лесников.

— Вот дотошный человек! — сказал Вадим Николаевич и невольно рассмеялся. — Ни одна мелочь от него не уйдет. Тряхнули мы обозик с добром. Там и табачок был, и резина жевательная, и сливки в банках, и консервы, и шоколад плитками толщиной в мой кулак, С удобствами путешествовали они по нашему краю, но недолго пришлось! — жестко закончил Вадим Николаевич. — Ну, мы отвлеклись, товарищи. Продолжим нашу беседу. Положение сейчас таково: наши партизанские отряды окружают Хабаровск почти со всех сторон. Пришла пора пробовать наши силы непосредственно в боях с врагом. Мы готовим крупную операцию, которая должна сыграть не только военную роль, но и политическую: показать населению, что черт Калмыков не так уж страшен, как его малюют. О самой операции, о ее целях и задачах, о дне и часе выступления мы подробно договоримся с Сергеем Петровичем. А вас я попрошу немедленно начать вести подготовительную работу среди партизан. Можете с ними поделиться теми сведениями, какие вы от меня услышали.

— У меня вопросик к вам… — начал было неугомонный Силантий, но не успел докончить фразы.

На крылечке послышался шум, приглушенный крик.

Дверь в избенку распахнулась, и, отталкивая загораживающего ей дорогу часового, вбежала женщина.

— Мне Костина… Семена Бессмертного! — задыхаясь, чуть не падая, едва выговорила она.

Семен встал во весь свой богатырский рост и замер, как в столбняке. Кровь отлила от медно-красного лица, обдутого колючими таежными ветрами. Он неуверенно шагнул из-за стола.

— Варвара! — вырвалось у него. — Варвара!

— Семен! Семен! — билась на его груди женщина, пряча мокрое от слез лицо. — И впрямь живой! Не чаяла свидеться…

Хозяйка дома, из подвала которого вырвался Семен Костин, привела в чувство Варвару, бывшую в глубоком забытьи. Никто не знал, что произошло в подвале, но ночью калмыковцы приволокли откуда-то в дом капитана Верховского и японского поручика. Японец был мертвый, хотя на нем никаких ран не оказалось, а офицер как дурной кричал и за голову хватался, — видать, у него повреждение с мозгами получилось.

Каратели, оставшись без начальства, утром снялись с места. Японца и Верховского они увезли с собой, а Варвару посчитали за мертвую — бросили.

Хозяйка жила в доме одна, и она сбегала к соседкам. Варвара уже к тому времени очнулась. Хозяйка боится ее у себя оставлять: «Вернутся каратели — и ее и меня укокошат». Бедовая, солдатка вдовая, и скажи: «Отдай ее мне, Авдотья! Свезу к родне, здесь ей оставаться нельзя…»

Уложила вдова Варвару на телегу да в соседнее село поехала. А там ждут — вот-вот калмыковцы нагрянут! Варвару опять на телегу — и дальше. Кто вез ее, как вез — и не знает. Совсем обеспамятела. Пришла она в себя — у партизан в Тунгуске. Вон куда завезли! Два месяца провалялась! В зеркало глянуть боялась: страшна!

На похудевшем до прозрачной синевы лице Варвары, с обострившимися скулами рдели воспаленные, малиновые губы. Перенесенные страдания обточили, облагородили ее миловидное лицо.

Встала Варвара, поправилась немного, думала домой пробираться, да совесть не пустила, задержала в отряде. Какие там люди!.. Как к родной отнеслись они к Варваре. Человек, который ее привез в Тунгуску, рассказал партизанам о хождении Варвары по мукам. Тунгусцы ее сразу в семью приняли. Варвара и не надеялась, что Семен жив: хозяйка дома уверяла, что всех до единого захваченных в плен партизан беляки в поле вывели и там расстреляли. Семена нет в живых! Одна! Поэтому и не смогла Варвара после выздоровления уйти из отряда: надо отблагодарить товарищей хоть трудом за то, что они ее, полуживую, выходили. Раненых в отряде много. Калмыков в особенности тунгусских партизан выделял, карателей туда гнал. Ивана Шевчука, командира отряда, мечтал живым изловить в отместку за победу над карателями.

Варвара стала за ранеными ходить, ночи около них просиживать. Здоровым пищу варила, обстирывала, обмывала. Но сердце у нее щемит и щемит, рвется домой. О свекре, Никаноре Ильиче, тосковала: домой бы сходить, проведать старика.

Не стерпела женщина, поклонилась отряду:

— Отпустите, родимые, проведать свекра. Сердце иссохло от тоски: как там старый?

— Иди, Варвара. Плохо придется — возвращайся обратно, примем как родную.

Провожали ее всем отрядом. Горько ей было — привыкла к партизанам, дела боевые привязали. Одели, обули партизаны Варвару с головы до ног — она к ним в легком летнем пальтишке попала. Побоялись одну отпустить. Переправили через реку Амур, провожатого дали — довел бы до Хабаровска тропками заветными.

Дошла Варвара сегодня вечером до родного села, до своей избы, и стоит около крыльца ни жива ни мертва — шагнуть дальше боится. «Как войду я в пустую хату, где все мое хорошее навек схоронено? Как взгляну на свекра, сироту круглого? Не выдержит сердце, разорвется на кусочки. Да и жив ли он еще?» Отошла подальше от крыльца, глянула на трубу, а из нее дымок чуть-чуть тянет. Зашлось пуще прежнего Варварино сердце — еле-еле у старого печка теплится. Дров ему наколоть некому, баньку истопить, накормить некому.

Взошла Варвара тихонько на крыльцо, а ноги подсекаются. Стучит. Слышит — шаркает он валенками по полу. Вот к двери подходит. Спрашивает:

— Кто там? Какой человек?

— Свои, батюшка! — отвечает она. — Варвара! — У нее из памяти вон, что он ее за покойницу считает.

Испугался Никанор, притих, притаился за дверями.

— Никанор Ильич! — кричит Варвара. — Открой, батюшка, Варвара я!

— Рано ты, Варварушка, — дрожащим голосом отвечает ей старик, — по мою душу пришла. Не готов я еще. Не оттрудился перед миром. Зарок не выполнил.

«Вот беда какая, — думает женщина, — с ним приключилась: кажись, он, стариковским делом, в уме малость помешался».

Варвару и стукнуло: «Да он меня за мертвую принимает, за выходицу с того света!»

— Батюшка! — осторожно сказала она. — Никанор Ильич! Да я ведь живая. Сноха ваша, Варвара. Ранили меня, а теперь я оздоровела.

Стоит он, молчит, потом несмело щеколду отодвинул, дверь приоткрыл, а сам от нее назад пятится. Зашла Варвара в дом, села на лавку. Рассказала все свекру.

— Остались теперь мы с вами, Никанор Ильич, сиротами. Расстреляли Сему беляки.

— Да ты чего плетуху-то плетешь, дурочка! — крестит он ее. — Вырвался он от них! Здесь он, в Темной речке, сейчас. Только-только от меня вышел. Как это вы с ним разминулись?

Никанор Ильич рассказал снохе, как Семен спасся, поведал, что партизаны в село пришли.

Взвилась Варвара как вихрь, не помнит, как шубенку, платок на себя накинула и к Новоселовым бросилась. Летела на крыльях. А у ворот часовой. Не пускает. Вцепился в нее, как клещ впился:

— Кто такая, гражданка? Зачем?

Варвара слова вымолвить не может, в избу рвется…

— Варя! — прервал жену Семен, обретший наконец дар слова. — Когда тебя допрашивал Верховский, не было с ним японца, который нашего Андрюшку заколол?

— Был. Был он! Маленький такой. Мертвяк, которого принесли из подвала, видать, он и был. Хозяйка говорила: «Понимал малость по-русски…»

— Так! Значит, с одним я рассчитался полностью, — зло бросил Семен, — дойдет очередь и до остальных!..

— Вот что, детушки! — обратился ко всем Силантий. — С разрешения Сергея Петровича, пойдемте-ка мы все по домам.

— Да, да! — поспешно отозвался Сергей Петрович. — Пора расходиться. Повидаетесь с семьями. Сбор завтра утром, в семь часов. Без опозданий! — закончил командир. — Силантий Никодимыч! Больше проверять караулы и посты не надо. Я сам обойду все село. Вы свободны. И ты, Ваня, свободен. Можешь идти, — обратился командир к Ивану Дробову. — Передай мой сердечный привет Марье Порфирьевне. Утречком пусть она тебя проводит, я хочу с ней повидаться. До завтра, друзья! Подождите немного, я выйду с вами… Вадим, ты меня не жди, располагайся на тулупе около печурки.