— Хорошо, хорошо, ты обо мне не заботься.

Сергей Петрович быстро оделся. Попрощавшись с Яницыным, партизаны вышли.

Слышалось ровное похрапывание Насти, не проснувшейся даже при шуме, возникшем с приходом Варвары.

Лерка не спала. Она слышала доклад Вадима Николаевича, и, хотя многое не поняла в нем, одна мысль дошла до ее сознания: Калмыков слабеет. Калмыков! Не только взрослые, но и дети хорошо знали это имя, ставшее мрачным пугалом. Самому отъявленному ревуну сказать: «Молчи! Калмык придет, тебя заберет!» — и плаксун замолкал. Может, жизнь переменится? Хоть бы чуточку полегчало!

Приход «покойницы» Варвары так испугал Лерку, что она даже взвизгнула на полатях, но в поднявшейся суматохе никто не расслышал ее слабого вскрика. Слушая рассказ Варвары, девочка ликовала. Испуг ее прошел бесследно. «Тетя Варя! Как счастливо спаслась! Чево это ее будто озноб все время бьет?»

Ушли. Наступившую тишину разорвал сверчок, затрещавший после долгого перерыва с ожесточением.

Сидевший на скамье в глубокой задумчивости, Вадим Николаевич услышал сверчка, улыбнулся.

— Сверчок? Настоящий сверчок! Сколько лет я его не слышал?

Яницын осмотрел избенку, ее убогое, почти нищенское убранство.

— Какая бедность! До чего, негодяи, довели народ!

Он снял со стены нагольный тулуп, разостлал его на полу, поближе к печурке, подбросил в нее дров и, подперев лицо руками, лег животом на овчину.

Лерка спрыгнула с полатей, подала ему подушку.

— Ну зачем ты? Я и сам взял бы, — сказал Вадим.

Толстая коса Лерки расплелась, и пушистые волосы рассыпались по плечам и спине. В доверчивых синих глазах, устремленных на него, он прочитал тревогу.

— Ты чего стоишь-то? Раз не спится, садись на тулуп, поговорим…

Лерка рассказала ему о смерти отца, о братике Ванюшке, о поденке.

— За работу как платят? Деньгами?

— На что деньги-то, Вадим Николаевич? Деньги — бумага, — по-взрослому ответила Лерка. — И николаевки, и керенки ходили, и мухинки… только на них ничего не купишь. Мне питанием дают, а кто побогатее, тот иногда тряпку какую сунет. Больше старье — ползет клочьями. Мы не жалуемся, живем, как все люди живут. Только беда большая нас в этом году настигла — без кеты в зиму остались. Не засолили ни десятка.

— Почему? — удивленно протянул Яницын.

— В низовьях Амура, откуда к нам рыба идет, у самого лимана, японец свои суда поставил. Перегородил места, где она из моря валом шла, и черпал черпаками прямо в трюмы. Не солил, а прямо так, в кучу сваливал. На свои рисовые поля удобрения готовил — тук называется. Амур и Уссури без пропитания остались! Прорвалась какая рыба, — да это капля в море. Пока до нас дошла, и остатнюю заездками выловили. У нас кто может заездками? Богачи только — Аристарх да дядя Петя, а остальным не под силу. Даже дядя Петя и тот отказался. Забросили ему невода — для своей семьи только насолил. А в прошлом году мы у него работали — рыба горой на берегу лежала. В нашем селе есть и огороды. Земля кое у кого была засеянная — хлеб, овес сняли. Бабы лес рубят на дрова, в Хабаровск везут на продажу. Перебивается с грехом пополам Темная речка. А ниже по Амуру — горе народу. У него одна надежда — кета. Землю не пашут — тайга давит, да и не к чему! Кета круглый год кормила. А ноне, говорят, по селам вой стоит: голод — хоть живыми в могилу ложись!

Вадим Николаевич с изумлением посматривал на разговорившуюся Лерку: «Совсем по-взрослому рассуждает. Целый экономический трактат изложила».

— А у вас как? Очень бедуете?

Лерка отвернулась, но Яницын заметил, как жалко дрогнули полные, детски округлые губы.

— С того дня, как папане калмыковец гранатой живот разворотил, плохо живем…

— Да… — замялся Яницын. — Как же вы теперь?

— В людях, известно, тяжело. Братика надо поднимать. Тетя Настя хромая. Хорошо еще, я расторопная.

— Настя… мачеха?

Лерка метнула на Яницына быстрый взгляд, поняла, почему он замялся, ответила мягко:

— Она хорошая. Теперича как… маманя…

Смущенный Вадим поспешил переменить разговор.

— Скоро жизнь должна перемениться, Валерия, станет легче, — растерянно начал он, чувствуя: говорит не то и не так, как надо, чтобы ободрить эту девочку-подростка с усталым, землисто-желтым лицом.

«Выкладываю ей какие-то избитые утешения, — досадливо думал Вадим, — а у нее бледное, обескровленное лицо — голодает. Тут не фраза нужна, а реальная помощь. Устал, смертельно устал народ».

Вадим обернулся на стук открывающейся двери.

— Сережа! Обошел все село? Быстрый ты стал, разворотливый: одна нога здесь, другая там.

— Проверил. Для наблюдения за постами и караулами на сегодня выделен Семен. Но сам понимаешь… я его отпустил. Ночью еще раза два пройдусь…

— Вместе пойдем, — сказал Яницын, снимая с плеч Лебедева холодный тулуп. — Сережа! У тебя часы правильно идут? Я сейчас вспомнил: ведь сегодня тридцать первое декабря. Канун Нового года!

— Фу-ты! Я и позабыл. Без пяти двенадцать. А у тебя?

— У меня без семи. Идея, Сергей! Давай встретим чайком наступающий Новый год. Будем считать — сейчас без шести двенадцать. Возьмем среднюю между нашими часами. Валерия! Ты все равно не спишь — прыгай к нам. Будем Новый год встречать. Сережа, пощупай мою котомку. Я курю много, пью мало, а сладенькое люблю до сих пор. Есть коробка с монпансье, банка сгущенного молока. Будет роскошная встреча.

Сергей Петрович достал из походного мешка банку с консервированным мясом, кусок копченого балыка кеты. Вскрыли, торопясь, банки с мясом и сгущенным молоком, нарезали хлеб, балык, накрыли стол. Без двух минут двенадцать все было готово.

Лерка зачарованно смотрела на приготовления.

Чай налит в кружки. Без одной минуты двенадцать, отсыпав всем из железной коробки по пригоршне прозрачных разноцветных конфет, Вадим Николаевич встал и поднял эмалированную зеленую кружку.

— Роль тамады я захватываю самочинно. Наш первый тост — за наступающий новый, тысяча девятьсот двадцатый год, год освобождения от ига калмыковщины! Валерия! Сережа! Выпьем, милые мои, славные друзья, за счастье, здоровье, за воинскую удачу, за гордую победу над врагом! — И он продекламировал торжественно и вдохновенно:

Да сгинут колчаки, Семеновы, Калмыковы и иже с ними!

Отечески улыбнувшись блестящим, искрящимся глазам Лерки — она первый раз в жизни встречала Новый год — Сергей Петрович ответил другу строго, приподнято:

И в один голос сказали друзья:

— Клянусь!

— Клянусь!

Супруги Костины, взявшись за руки, шли домой. Около дома странно притихшая жена остановила Семена, прильнула к нему, обняла за шею. Исхудавшее, почти невесомое тело ее безвольно затрепетало, когда Семен в безудержном и неистовом порыве стал целовать ее губы, лицо.

Он так истосковался… Задыхаясь от любовной тоски и жалости, Семен не находил слов, чтобы рассказать Варваре, как измучился, как извелся он с той ночи, когда посчитал ее мертвой.

Жил. Ходил в боевые операции. В разведку. Но половина сердца — Варвара, Варвара! — была полуживой, полумертвой. Минуты невыносимого одиночества доводили Семена до предела тоски. И только партизанская дисциплина, сознание долга удерживало его от безрассудных поступков. Еще сегодня, когда передвигался отряд к Темной речке, Семен, напоив лошадей у проруби на Уссури, над которой стоял легкий парок, подумал со спокойным безразличием:

«Нырнуть бы туда, под лед, — и конец: ни тоски, ни боли».

И сразу потерял спокойствие, нахлынула острая мука — тоска. Хотелось упасть лицом на зимнюю ледяную дорогу, криком разорвать сердце.