Работничек будет добрый. В батю — труженик.

Батя — богатырь в труде и в воинском партизанском деле. Андрей Семенович! Андрюнька, кроха!

Стук ведра, поставленного на пол, отвлек Варвару от улетевших вперед мечтаний.

Раскрасневшаяся Лерка оттерла тыльной стороной ладони струившийся по лицу пот. Встрепанная, с волосами, выбившимися на высокий чистый лоб, она полоскала тряпку в ведре.

— Ты уже помыла комнаты?! Огонь ты, Лерушка!

Девочка смущенно вскинула на женщину глаза, глубокий синий свет которых всегда покорял Варвару, сказала, словно оправдывалась:

— Я их только подтерла. Вчерась хорошо промыла. Они чистые, подмахнула, чтоб пыль не копилась.

— Откуда там пыль? — грустно возразила Варвара. — Мы с дедом туда и не ходим. Обвыкли в кухне, а там как в гостях себя чувствуем. Сема дома был — так мы в спаленке дни коротали. Сейчас туда и заходить не хочется: сердце ноет. Кончила? Сполосни руки с мылом, достань из русской печки молоко, оно упарилось. Налей кружку, покушай. Не будем деда будить, пусть спит, а то начнет тормошиться… Сдает батюшка-свекор… Плошает…

На лежанке над огромной, теплой русской печью, прикрывшись тулупом, сладко похрапывал Костин.

После смерти Онуфревны ветхим стал Никанор Ильич, хотя и по-прежнему копошился: борону подправит, телегу подмажет, сани из сарая выволокет, в порядке ли? Медно-красные, как коренья кедра, руки свекра жаждали труда, как пересохшая земля влаги.

Сельские ребятишки души не чаяли в дедке Никаноре, стаей слетались во двор — вытребовать старинную сказку, бравую солдатскую песню, искусно вырезанного из дерева конька-горбунка; как привязанные крутились они около доброго старика. Мурлычет с ними Никанор, на спокойном лице его с блекло-голубыми глазами то вспыхивает, то гаснет улыбка.

Сегодня утром Никанор Ильич поднялся чуть свет — взглянуть на внука и сноху. А потом, кряхтя, снова взобрался на лежанку, пожаловался Варваре:

— Слабость ноне во всем теле, кулака сжать не могу. Полежу еще, побалуюсь.

Лерка, наскоро перекусив хлебом и кружкой молока, принялась рубить жмых на подкормку корове. Вдруг ей послышалось далекое, глухое тявканье: тяв-тяв! И ближе — так-так-так!

Бах! Ба-бах! — грозно ударило недалеко от дома.

— Никак гром? Ай стреляют?! — испуганно спросила Варвара.

Лерка выскочила на улицу. Где-то вдалеке одиноко и отрывисто такало: так-так-так! Над селом разорвались снаряды. Недоумевающая Лерка огляделась. Село словно вымерло, люди попрятались по домам.

Внезапно она заметила рассыпавшиеся по селу цепи солдат в травянисто-зеленой форме, они бегали из дома в дом, кричали, стреляли. От страха у Лерки оборвалось сердце, и она стремглав влетела в избу.

— Тетя Варя! Что делается!.. Стреляют солдаты, по улице бегают, в дома заходят. Уже от нас близко.

Варвара прошептала бескровными губами:

— Калмыковцы пришли. Быть беде. Семен уговаривал в прошлый раз: «Уедем со мной, пока не поздно». Куда бы я двинулась грузная?.. Старика и дом на кого бы бросила? Подвинь, Лерушка, поближе качку.

Лерка подвинула к роженице деревянную качку; мирно посапывал в ней младенец.

— Андрюнька! Сынок! — с невыразимой материнской нежностью сказала Варвара и, привстав на постели, взяла из качки ребенка. — Ненаглядный!..

Поцеловала красное насупленное личико, дала сыну набрякшую молоком грудь.

— Молоко-то как сегодня пришло, — морщась и растирая пальцами вздувшиеся на груди желваки, говорила она, — прямо в жар бросает.

Любуясь сыном, забылась на миг молодая мать.

И вдруг на крыльце, в сенцах затопало множество ног. Рванули дверь — она распахнулась настежь.

В избу не вошли, а посыпались как горох низкорослые чужие солдаты. С ними был русский офицер в чине капитана.

— Ну, где тут Варвара Бессмертная? Она же Костина? — прозвучал резкий, с хрипотцой голос офицера.

Капитан поглядел в список с именами и фамилиями. Над некоторыми фамилиями стояли крестики, отмеченные красным карандашом.

— Ты Варвара Бессмертная? А муж где? А свекор?

Не дождавшись ответа от онемевшей от страха Варвары, офицер хрипло продолжал:

— Так. Николу Морозова мы пустили в расход. Поставим крестик. Капитан Верховский любит порядок…

Он достал из бокового кармана аккуратного френча толстый красный карандаш, нашел в списке фамилию Николая Морозова, поставил против нее жирный крест.

— Финита ля комедиа. На очереди разговор душевный с Варварой и Никанором. Дальше — Дробова. Марья Порфирьевна. Так. Так. Смирнов Василь — в бегах. Учитель — в бегах. Силантий Лесников — в бегах. Семен Костин — в бегах. А семьи на что? С них можно шкуру содрать. Так и запишем.

Офицер был пьян.

Молодой японец, старший над солдатами — он отдавал им короткие, похожие на птичий крик, приказания, — подскочил к кровати, на которой сидела простоволосая Варвара с ребенком на руках.

— Охайо гузаимаска, йороси руска мусмэ! — Японец перевел, видя остолбеневшее лицо молодой женщины: — Доброе утро, хороса руска баришня! — И, засмеявшись, бросился следом за солдатами; стуча коваными бутсами по чистому, крашеному полу, они осматривали двухкомнатный дом Костиных.

Солдаты проткнули острыми штыками подушки, разметали по полу пух из располосованной громоздкой семейной перины, опустошили комод, сундуки.

Белая как полотно Варвара, прижимая к груди ребенка, натянула на себя простыню.

— Эй ты, недомерок! Цыц под лавку! — цыкнул на Лерку офицер.

Девочка поспешно забилась в угол за печкой.

— Итак, значит, вы и будете Варвара Бессмертная? Давайте познакомимся — капитан Верховский, — вежливо обратился офицер к замершей в немом испуге женщине и вдруг заорал: — Когда с тобой, партизанская сволочь, говорит офицер, изволь встать во фрунт!

Капитан сорвал с Варвары простыню и, хрипло, по-бульдожьи смеясь, сказал что-то солдатам. Те захохотали, сгрудились около кровати. Варвара, залившаяся краской стыда и ужаса, прятала свою наготу: на ней была суровая домотканая рубаха без рукавов, она пыталась прикрыть белые полные плечи, стройные ноги концами второй простыни, наброшенной на тюфяк. Офицер хохотал и сбрасывал с нее простыню.

— Ирод проклятущий! Ты чего над человеком изгиляешься? — возмущенно спросил стариковский голос.

Хохочущая толпа солдат разом смолкла. На лежанке, свесив босые ноги, сидел старик Никанор Костин. Белая пушистая голова деда, белоснежная борода до пояса, гневные, сверкающие глаза придавали ему сходство со сказочным чародеем.

Старик спрыгнул с лежанки на лавку, с лавки на пол и пошел прямо на офицера, потрясая сухими коричневокрасными руками.

— Ты что это удумал? Баба десять ден как опросталась, а ты ее оголил перед нехристями бессовестными.

Дед воинственно наскакивал на офицера, тот опешил от его боевого наскока.

— Ты… ты, дедка, откуда взялся?

— С луны свалился. Пошто, спрашиваю, безобразничать в мой дом заявился, сукин ты сын?

— Э! Ты Никанор Костин? — спохватился офицер.

— Восьмой десяток пошел, как Никанором кличут, и шестой десяток, как Никанором Ильичом величают, — с достоинством обрезал его старик. — Ты мне в сыны годишься, я тебе не Никанор, а Никанор Ильин! — властно прибавил он и, подняв простыню, бросил ее снохе: — Прикройся, Варвара!

— Ах ты, старая говядина! Ха-ха! — захохотал офицер. — Он мне, право, нравится: чувствует себя хозяином, командует… Ну, хватит, старый хрыч! Пофордыбачил — и довольно! — Капитан, выпучив пьяные глаза, спросил: — Где сын? Партизанить ушел? Говори добром, где сынок скрывается, а то злом выведаем. Мы это умеем! — угрожающе подчеркнул офицер.

— Умеете, умеете! — охотно поддакнул ему белый как лунь старик. — На доброе вас нет, на злое — первые палачи. Ты сюда каким ходатателем заявился? По какому такому праву меня допрашиваешь? С кем ты сюда пришел, с каким народом? — Никанор Ильич презрительно махнул рукой на толпу мелких солдат. — С кем связался, христопродавец? Ты без них, без их ружей, к нам попробуй сунуться. Мокрое место от тебя останется. И ты меня — меня! — пришел о сыне спрашивать? Выдам вам, волкам, кровь свою на поругание?!..