— Да не крутитесь вы, Лаптев, под ногами! Узнаем, все узнаем, дайте срок! — досадливо оборвал Верховский, когда штатский, озираясь, зашептал ему на ухо.

Лаптев не унимался, продолжал назойливо:

— Атаман сказал мне — живым не возвращаться, если не представлю списка руководящего состава подпольной большевистской организации в Хабаровске. Я должен узнать верхушку, ведающую делами партизанских отрядов. Я должен найти их базы снабжения, — судорожно передергиваясь, скулил человек в штатском. — Вы знаете атамана, — если мы вернемся безрезультатно, он сдерет с меня шкуру. Я бьюсь, бегаю по Хабаровску, обнюхиваю каждого подозрительного, но не могу напасть на след. Розенблат провалил хабаровский подпольный комитет большевиков, созданный в апреле. Часть большевиков арестована, расстреляна; другие спрятались и затаились так ловко, что я никак не найду щели влезть к ним. Атаман три раза вызывал… — повизгивал человек в штатском.

— Отстаньте от меня, Лаптев, — сказал, брезгливо отодвигаясь, офицер, — у вас идиотская манера при разговоре обязательно касаться человека руками. Чего вы юлите? При чем я, что у вас неудачи?

— У вас, господин Верховский, особые полномочия. Вы можете делать что хотите с народом — резать, вешать, пытать. Мы где-то у цели. Здесь учительствовал Лебедев. Здесь семья знаменитого Семена Бессмертного. Я нюхом чую, здесь нить, которая потянет клубок, — хватал офицера руками человек в штатском.

— Не цепляйтесь за меня, Лаптев. Противно! — вновь брезгливо отодвинулся офицер. — Я буду поступать не по вашей подсказке, а как сочту необходимым. Уйдите, не юлите около меня.

— Я донесу атаману о вашей бездеятельности!

— Ты пугать вздумал, провокаторская морда? Шпик вонючий! — сказал, свирепея, Верховский. Обернулся к Лаптеву и невольно отшатнулся — тот, сгорбившись, злобно смотрел на него.

— И донесу! И донесу! — свистели скверные, серые губы Лаптева. — С чем вы возвращаетесь? Герой! Проткнул штыком сына Костина?

— Уйди, мразь! Еще тебя мне не хватало! Все между рук пошло после мальчонки… На площадь не сметь ходить! Ты надоел мне, паскудный!

— А, та-ак? Так! Донесу! — несся вслед Верховскому озлобленный голос шпика. — Я умирать не хочу. Я знаю, что такое «вагон смерти». Сначала ты его попробуешь. Я носом чую, чем ты попахиваешь, золотопогонник!

— Ваше высокоблагородие! Все село обскакали! — доложил, подбегая к капитану, франтоватый вахмистр. — Ну и село, почти все бунтарское! Мужиков днем с огнем не сыщешь, все в тайге. Баб, стариков, девок согнали на площадь. Что прикажете делать?

— Скажи Нобуо Комато, поручику, который маракует по-русски, — пусть поставит село под дула винтовок. Минут десять подержать их так — посмотрят в лицо смерти, будут знать, как поддерживать партизан. Я им покажу кузькину мать…

…На квадратной площади около церкви сдержанно гудела согнанная прикладами толпа. Мужиков было мало; остались престарелые, больные, увечные, не подлежавшие мобилизации в белую армию.

Капитан прошел на середину площади, над которой повис вопль ужаса. Отряд интервентов держал под дулами винтовок стонущую перед последней минутой толпу.

Женщины оставили дома детей и с замиранием сердца ждали: вот-вот грянет залп — останутся их ребятишки горькими сиротами. Темнореченцы заметили русского офицера, упали на колени, молили:

— Батюшка, ваше благородие, не губи!

— Ребят малых дома пооставляли. Ребятишек пожалей! Не оставь ребят сиротами!

— Стоять! — заорал офицер. — Стоять смирно! Какое мне дело до ваших ребят? Партизан плодите? Скрываете мужиков? Вот и будете в ответе.

Толпа притихла.

— Отставить! — хрипло гаркнул капитан.

Солдаты опустили винтовки.

Радостное, трепетное оживление прошло по толпе, но сейчас же сменилось тревогой.

— Пороть каждого третьего! — приказал офицер группе казаков, стоявших невдалеке. — Бабам десять нагаек, мужикам — двадцать…

Калмыковцы и японские солдаты принялись выдергивать из шеренги темнореченцев каждого третьего и отсчитывать удары. Вопль снова повис над площадью. Пронзительно кричали женщины — и не столько от боли, сколько от стыда и позора.

Старики и пожилые мужики принимали избиения сжав зубы: не желали дать повод врагу для зубоскальства и насмешек.

Никанор подсчитал, что третий счет падает на сноху.

— Становись, Варвара, на мое место. Мне теперь все равно, был битый, буду и поротый.

— Что вы, батюшка! Не снесете вы… Пусть меня бьют! — решительно отказалась молодая женщина.

— Варвара! Я что сказал! — грозным шепотом оборвал старик и добавил: — Становись на мое место!

Дюжие руки казаков вырвали старика Костина из рядов. Его бросили на скамью. Засвистели нагайки. Удары посыпались на сухое тело Никанора Ильича.

Точно стрела, сорвавшаяся с тугого лука, вырвалась из шеренги бабка Палага. Суровая прямая старуха бобылка, у которой калмыковцы убили единственного сына, была вне себя. Засунув в глубокий, почти в пол-аршина, карман неизменную трубку-носогрейку, Палага приблизилась к капитану, задрала кверху вечную юбку из синей китайской дабы.

— Отпусти старика, ваше высокоблагородие! Отпусти, не мучь безобидного. Бей, бей нещадно мою старую задницу, если тебе не совестно!.. Да нет! Где у тебя совесть! А деда не трожьте… Он — наша совесть. Совесть! Безобразные, бесстыжие твои глаза, понимаешь ты это слово — совесть?

Хрипло захохотав, капитан приказал калмыковцам:

— Дать ей двадцать нагаек! Прыткая старушенция, охочая до плетки. Отсыпьте, не жалейте, раз ей так хочется. Первый десяток с потягом. Стерлядь с Волги!..

Калмыковцы, отпуская непристойные шуточки, сорвали с бабки Палаги синюю юбку, бросили старуху вниз лицом на деревянную скамью.

— Раз! Два! Три! — считал капитан. — Посильнее, Аксенов! Мажешь? Мажешь, мерзавец! Я за тобой это не первый раз замечаю… Ожги ее, с потягом, с потягом. А ну? Молчит?..

Нагайки свистели в воздухе. Кровь проступила через холщовую исподнюю рубаху.

Бабка Палага молчала. После каждого удара нагайки конвульсивно содрогались грузные бедра, сучили по скамье стариковски отечные толстые ноги с вздувшимися, как веревки, синими венами.

— Молчит, злыдня? Ну и народец! — растерянно проговорил Верховский. Вскипел неукротимым бешенством, раздраженно бросил: — Еще десяток. Горяченьких…

Бабка Палага приподняла со скамьи сине-багровое, опухшее от натуги, потное лицо, прохрипела:

— Эй ты, клятый!.. Клятый! Бей, еще бей! Только отпусти безобидного…

Сконфуженные своей черной работой, калмыковцы торопливо, нехотя отхлестали третий десяток.

— Поднять ее.

Казаки подняли и посадили старуху на скамью.

Варвара вышла из рядов, накинула на Палагу юбку, потом, обняв за плечи, приподняла ее со скамьи. Ноги не держали Никанорову заступницу; она пошатывалась словно пьяная. Иссиня-черные с проседью волосы выбились из-под платка, рассыпались по плечам. Но на багровом лице, готовом лопнуть от прихлынувшей крови, сверкала победоносная улыбка.

— Сподобилась перед кончиной подвига мирского! Защитила безобидного, — сказала старуха, облизнув насквозь прокушенные губы. — Пойдем, Никанор Ильич!

Она шагнула к Костину.

— Обожди, прыткая! — стегнул ее злой, как удар нагайки, голос капитана. — Десять нагаек ты получила за себя, десять за заступу — не совалась бы не в свое дело, старая хрычовка. А последние десять за то, что упряма: в кровь искусала губы, а не крикнула. Теперь старик свое получит. Кладите его. Я думал, он и его сноха рехнулись, и отступился было от них, а они как огурчики свежие. Старика на лавку! Гордыня! «Отец пальцем не тронул, век прожил небитый…» Будет всенародно поротый. Дать тридцать плетей!

Бабка Палага, с выкатившимися из орбит глазами, захрипела, ринулась на офицера, вцепилась в него.

— Братоубийца окаянный! Что ты делаешь?

— Прочь руки! Еще плетей хочется?

— Клятый! Черная душа… Убьешь старика. Смотри — в чем у него душа держится? Ведь ты меня за него бил. Я на себя его вину взяла… Чтоб глаза твои бесстыжие лопнули! Разве ты человек? Кровопивец!