— А как я должна вас звать-величать? — насмешливо спросила Алена. — Ай вы мне свой человек? Чужой, конечно… Я же вас не упрекаю ни в чем…
— А в чем вы меня можете упрекать? — изумился Яницын. — Я к вам всегда со всей душой…
— Ну, с душой-то вы не ко мне… — хмуро ответила она.
— Ничего не понимаю. А к кому же? — растерялся от ее неприязненно-вызывающего тона Яницын.
— Ну, к этой… вашей… — неловко мялась Алена.
— К кому? Аленушка, к кому?
— К этой… комиссарше… с которой вы на утесе сидели, а потом под ручку шли с собрания…
— Какая же она… моя? — изумился Вадим. — Она со мной в одной партии была, это верно, но почему моя? Вы что-то путаете, Елена Дмитриевна…
И он рассказал о гибели Александры Петровны. Она слушала молча, потом порывисто прижала руки к груди.
— Простите меня, Вадим Николаевич! И что мне в голову взбрело? Мы с дядей Силашей в сад пришли на Амур посмотреть с кручи, а вы там сидите… И на собрании она вас позвала… я и рассудила по-простецкому, по-бабьи. Виновата я…
— Больше не будете меня обижать?
Она отстранилась от него, замолчала, так и до лодки, укрытой в тальниках, дошли. Там уже поджидали двое подпольщиков. Они помогли протащить лодку вдоль длинной песчаной косы и спустили ее на воду.
— В путь, Алена Дмитриевна! И не пугайтесь, если услышите перестрелку на берегу: мы будем следить за вами и, если возникнет надобность, откроем стрельбу, чтобы отвлечь внимание на себя. Нам-то уйти здесь проще простого. — Он осмелился и поцеловал ее дрогнувшую руку. — Передайте Сергею Петровичу, что доктор Криворучко томится в тюрьме, что добывать медикаменты и оружие трудно…
Отправилась Алена в обратный путь на большой лодке, набитой до краев. Вниз по течению едет, а плывет лодка тяжело и грузно. Нажимает на весла женщина изо всей силы.
Уже почти проехала Хабаровск. Ох, минула, кажется, гиблые места? И вдруг около самого борта лодки ударил мощный сноп света. Прожектор!
Луч мечется из одного конца реки в другой, прощупывает все кругом. Съежилась Алена вся и не дышит. Попадет свет на ее лодку — и прости-прощай други-товарищи! Сама сгибнет, и отряд пропал. Ах, умирать ей вот как неохота!
Пока он, проклятущий, метался из стороны в сторону, она потихоньку лодку к берегу подгребла и притаилась в кустах прибрежных. А ехать-то надо: не до свету же сидеть; тогда и вовсе не выкарабкаешься…
Только тронулась в путь, а он, окаянный, опять щупальца свои распустил и забегал, запрыгал. Сколько раз сердце ёкало: рядом бегает свет, еще секунда — и зальет ее с головы до ног, и будет она видна, как самовар на подносе. На весла налегает, мокрая вся; уйти, проскочить бы…
Новая беда на вороту повисла: слышит — впереди ее тарахтит мотор. Сторожевой катер мчится ей навстречу на всех своих бензиновых парах. Куда и метнуться, не знает Алена. Впереди смерть и кругом смерть. А ночь темная-темная. И вот видит: упал на встречный катер луч прожектора — летит он, пофыркивает, весь светом залитый. Ну, конец! Пошлют рыбку ловить!
Алена в темноте, вот тут, рядом с ним, видит все, а людей на катере-то, когда они внезапно из темени черной попали в яркий свет, ослепило. Рядышком, бок о бок, прошла тарахтящая посудина около изрядно струхнувшей партизанки. Скороходный катер. «Эх, — думает Алена, — кому за тыном окоченеть, того в воде не утопишь!» И давай бог ноги. Гребла так, что уключины пели. Посмеивалась: «Тело довезу, а за душу не ручаюсь». Гребла так, что руки в кровь стерла. Семьдесят человек лежат в отряде вповалку, помощи ждут. К рассвету была она у своих. Седую прядь волос в ту ночь схватила. Памятка.
Глава седьмая
Варвара Костина решила перед родами выбелить избу, привести в порядок огород. Она работала вместе с Леркой. Задохнется, устанет Варвара, сядет отдыхать.
— Пошабашили, Лерушка! День долог, успеем управиться. Ставь-ка самоварчик, чайку попьем. Отдохни!
— Ой, что вы, тетя Варя! — пугливо отзывалась Лерка. — Я и не устала совсем. У вас работа легкая, играючись все переделать можно. Вот у дяди Пети или у Аристарха Аристарховича я шибко умаиваюсь. К вечеру и руки и ноги гудят. Домой иду — в глазах темно делается. Ведра с помоями агромадные. Тяну, тяну их волоком по двору — ему конца-краю нет. Коров передоишь — пальцы отнимутся. А у вас разве работа? — звенел серебряный голос девочки.
— Ладно, ладно, разговорчивая стала, а то, бывало, слова не вытянешь, — приветливо подтрунивала Варвара, любуясь чистосердечно распахнутыми неулыбными глазами Лерки; синий чистый свет их вызывал тайное восхищение молодой женщины. «Моему сыночку бы такие глаза… Какой он будет, мой ненаглядный?»
— Ставь поскорее самовар, а то и дедушка Никанор соскучился по горячему. Он чаек любит.
— Я сейчас самовар поставлю, а вы за ним последите, тетя Варя, — отвечала Лерка, — я в огороде грядки дополю. Все позарастало, смотреть обидно.
«Ну и девчонка! Все заметит глазок-смотрок! — думала Варвара. — До всего доходит без указки. Самовар оттерла песком — блестит, как золотой».
Варвара, заглянув вскоре на огород, ахает:
— Столько гряд переполола? Да и ни одного огреха! Какая ты расторопная! Я на огород и рукой махнула. Не до него сейчас — не могу нагибаться.
— Давно сказали бы мне, — ворчит Лерка, и ее проворные пальцы быстрым осторожным движением очищают почву от сорняков. — Я дня два посижу над ним, и не узнаете — игрушечка будет…
Варвара любовно смотрит на ловкие загорелые руки, мелькающие, как ласточки перед дождем, взад и вперед, на голову Лерки, низко склонившуюся над грядкой, — светло-русую, вспыхивающую червонным золотом под ослепительными лучами июльского солнца. Неожиданно сладкий прибой материнской нежности заполняет сердце молодой женщины.
«Сыночек бы таким работничком уродился, — думает женщина и чуть прижимает руку к животу, — сыночек!»
Ни на минуту не приходит к ней сомнение, что надежды могут ее обмануть, родится не сын Андрейка, а дочка Маша или Катерина. «Сын — и все!» — так хочет жаждущее сердце, переполненное запоздалым материнским счастьем.
В Темную речку пришла весть: снова идут по селам банды карателей — японцы, американцы, беляки.
Однажды поздним вечером из ближнего села прискакала крестьянка на взмыленной лошади. Она сообщила — неслыханная еще в этих местах движется лютая вражья сила. Крестьянка попросила мирян выделить связного, послать его дальше, в соседние села, чтобы были и там готовы к нашествию нелюдей.
— Пусть и они по цепочке дальше передадут: партизан предупредят. Не дойдет до них наша весточка — могут каратели их врасплох взять.
В погожее летнее утро каратели двигались в боевых порядках на беззащитную Темную речку.
Не ведая, какой смертный страх шел на родное село, Лерка чуть свет прибежала к Варваре Костиной подомовничать. Забот и хлопот — полон рот: у тети Вари дитя народилось; дом Костиных лег на Леркины плечи.
— Выручай нас, Лерушка, — слабо сказала Варвара, — не бросай: видишь, сынок у меня.
Лерка ахнула: в новой, изукрашенной Никанором Ильичом тонким резным рисунком кроватке-качке лежал спеленатый комочек.
Лерка подоила корову, задала корму свиньям и птице, принялась мыть полы в комнатах.
Варвара, чутко прислушиваясь к дыханию сына, тихо дремала. Нежность захлестывала сердце. Андрейка. Сын. Молчит, сыночек. Семы нет как нет. Не вырвал, родной, время побывать у своих, повидать Андрейку. После гостевания Лесникова она жила в неумолчной тревоге. На самом кончике острого ножа ходит ее Семен. Сорвется — поминай как звали. «Семен! Иссушил ты сердце!»
Приоткрыла глаза. Смешно спит дите: то нос сморщит, то глаза сизые, как голубица-ягода, откроет, то вся мордочка морщится, будто смеется.
Сорвалась, полетела мечта матери далеко — в будущее. Встал на дыбки ее Андрейка; вот шагнул, покачиваясь из стороны в сторону на неокрепших, толстых ножках; вот уже дерется ее забияка со сверстниками на лужайке около дома. Нос, сожженный солнцем, облупился, кожа с головы до пяток бронзовая. Из Уссури не выгонишь. День-деньской на берегу. Из воды на бело-золотой прибрежный горячий песок; так и палит он подошвы ног! Вываляется Андрейка в песке, как чертенок. Торчит торчком мокрый, выцветший добела на солнцепеке вихор. С разбегу — в воду! Андрюшка ты, Андрюшка, балованный сын!