картину, пошел на защиту, что называется, с открытым забралом. Одно

тревожит: почему свое мнение он ставит превыше всего?

Редко кто способен признать себя плохим зрителем или читателем. Вам

кажется, вы не нуждаетесь в подсказках и нравоучениях, сами выберете, что

смотреть, определите, что — хорошо, а что — плохо.

Я не против того, чтобы зритель старался дойти до всего без советов и

разъяснений посторонних. Право на самостоятельное решение, независимое

суждение в искусстве надо уважать. Своя точка зрения должна быть у

каждого. Своя! Вы ее определили. Но мне хочется подчеркнуть одно слово: у

каждого. И если рядом с вами окажется человек, который выскажется о фильме

иначе, то и его точку зрения надо признать. Согласиться с ней — не

обязательно. Это зависит от аргументов, примененных в споре, и от вашего умения

слушать и слышать собеседника.

Произведение искусства часто попадает в поле перекрестных оценок. Это

поле его жизни. На нем Лев Толстой «боролся» с Шекспиром, а русские кри-

тики примерно в то же самое время решительно выступали против опер

Джузеппе Верди. На нем более двадцати лет назад ломали копья защитники

и противники фильма «А если это любовь?». Позже спорили, удалась ли

Сергею Бондарчуку постановка «Войны и мира».

Искусство от этих противоречивых оценок не проигрывает. Даже наоборот,

как бы предлагает: спорьте, сомневайтесь, думайте, выбирайте. Категоричный

зритель, признающий только свое мнение, хочет отнять у искусства эту

способность. Если принять его суждение за абсолютно верное, то выйдет, что всем

надо думать и чувствовать совершенно одинаково.

Когда я говорю, что каждый может стать профессиональным зрителем, то

имею в виду не только умение грамотно смотреть фильм и так же грамотно

раскладывать его «на составные» — анализировать работу режиссера, игру

актеров. Все это необходимо. Но помимо этого хочется, чтобы зритель

научился ценить не только свое собственное мнение.

«Давайте говорить друг другу комплименты...» Не надо понимать эти слова

прямолинейно. Давайте спорить, но так, чтобы не унижать друг друга,— от

этого искомая истина только выиграет. В самой рьяной битве вокруг фильма

надо чувствовать доброжелательство по отношению к собеседнику — то есть

желание добра ему и произведению искусства.

Фильм сумеет выдержать нагрузку противоречивых оценок и горячих

споров.

Антракт закончен.

5

"МИЛЛИМЕТРОВАЯ

ТОЧНОСТЬ"

МУЗЫКИ

«ВЕЛИКИЙ НЕМОЙ», КОТОРЫЙ ЛЮБИЛ МУЗЫКУ

Когда кино появилось на свет, оно, как всякий младенец,

не умело разговаривать. Но со зрителями надо было как-то

объясняться.

Выход из положения нашли очень быстро: придумали

надписи — титры.

Человек смотрел на экран и читал реплики героев.

Неграмотному или малолетнему зрителю было труднее. О многом

они должны были лишь догадываться.

Странный мир! Люди движутся, как в жизни... Но что они говорят?

Качаются деревья, огромные волны несутся к берегу — и все это

происходит без единого звука.

Скрипач водит смычком по струнам — музыки не слышно.

У природы как бы отняли звучание, а у людей — речь.

В зале был слышен лишь стрекот проекционного аппарата.

Титры, конечно, очень помогали. Они связывали действие, поддерживали

ясность сюжетного хода. Но все же мир, лишенный привычного и

необходимого, казался неполноценным и хрупким. А его образ, возникающий на экране,—

незаконченным. Фотографическая точность движения не вязалась с полным

молчанием.

Практически одновременно, в конце девятнадцатого века, были изобретены

фонограф и кино. Но соединить их техника тогда не сумела. Многим казалось,

что вот-вот будет придуман говорящий кинематограф, но все изобретенное не

имело успеха.

Как бы назло несовершенной технике кинематографисты изо всех сил

старались озвучить фильмы. В некоторых кинотеатрах за экраном стоял

граммофон. На пластинке был записан текст фильма. Но часто изображение

и звук не совпадали, производя на зрителей комическое впечатление.

Уже в 1907 году в Москве начал работать «поющий кинематограф». Но

изображение и звук по-прежнему существовали раздельно. Никакого

изобретения, по значению равного люмьеровскому, не было запатентовано. Все тот

же граммофон за экраном да несколько пластинок — вот и вся хитрость.

Пластинок было мало, и любой фильм, который показывали, волей-неволей шел

под звуки песни «Вниз по матушке, по Волге», под арию Ленского из

«Евгения Онегина» и финал оперы «Фауст».

В других кинозалах рядом с экраном находился комментатор. Когда Лев

Толстой впервые пришел в кино, он не смог дождаться конца сеанса. Не

вытерпел глупости и пошлости ленты, которую показывали в тот день в

московском синематографе «Гранд Паризьен» у Никитских ворот. Спустя

некоторое время он увидел еще один фильм, на сей раз видовой, с

комментатором. Такое кино Лев Толстой приветствовал, считая, что именно оно может

стать полезным, познавательным зрелищем для народа. Но комментаторы не

прижились.

Зато музыка, которая сопровождала фильмы буквально с первых лет, стала

постоянным спутником кинематографа — благо для аккомпанемента не

требовались звукозаписывающие аппараты. Достаточно было поставить у экрана

пианино и посадить за него музыканта. Его называли тапером.

Сейчас это слово почти забылось, а между тем таперы — свидетели целой

эпохи кино. Название этой профессии произошло от французского глагола

taper — «стучать» и появилось в России гораздо раньше, чем кинематограф.

Таперами называли аккомпаниатора на балах. Для того чтобы обозначить

новое занятие, позаимствовали привычное слово.

Никогда и никому не приходило в голову посадить тапера или целый

оркестр в музее изобразительных искусств, чтобы они услаждали музыкой

слух посетителей.

Произведения изобразительного искусства ни в каких подпорках не

нуждались. А вот кино, только появившись на свет, сразу же потребовало

помощника.

Только ли помощника? Или полноправного соавтора? Но об этом мы

поговорим чуть позже.

Музыка старалась заменить своими аккордами слова, усиливала чувства,

которые изображали на экране актеры, и заставляла зрителей проливать

слезы радости или сострадания. Ведь известно, как велико влияние музыки

на чувства слушателей. В общем, к концу двадцатых годов все так привыкли

к молчащему экрану и сопровождающей действие музыке, что многим

казалось, будто кинематографу человеческая речь не нужна и чужда.

Сотни музыкантов, которым не далась слава концертирующих солистов,

получили работу у нового искусства. Примостившись у экрана в

темном зале, таперы делали свое дело, не задумываясь о том, что порой они

становились не только аккомпаниаторами, но и просветителями. Правда,

поневоле. Нельзя не отметить этого случайно сопутствующего факта,—

публика синематографа стала слушать столько музыки, сколько не слышала ее

никогда раньше.

Но часто таперы играли, что попало и подчас — не глядя на экран. Музыка

не совпадала с фильмом — ни по настроению, ни по темпу. Бывало, бравурный

марш врывался в сцену похорон, а веселая полька сопровождала рыдания

безутешно влюбленной барышни. Однажды в кинотеатре произошел такой

забавный случай: тапер совершенно измучил публику игрой невпопад,

музыкальными отрывками, никак не подходящими сюжету. В одном эпизоде, где