а не после, как делала это мать Степана. Но Степану это было совершенно безразлично: в
школе их кормили всегда вместе с девочками, да и в тундре за последние годы далеко не во
всех ненецких семьях выполняли женщины этот порядок еды. Словом, после смерти матери
Степан не чувствовал большой перемены в своей личной жизни до тех пор, пока у Хариесты
не родился сын.
Ровно два дня от роду имел сын Хариесты, и мать ещё не придумала ему имени, а Степан
уже получил из-за него очень плохое место в чуме.
Степан вернулся в то памятное для него утро с пастьбы оленей и лег спать на обычное
своё место. Вблизи от него лежала Хариеста со своим сыном. Степан захрапел, и Хариеста
сказала мужу:
– Твой Степан так храпит, как олень, когда он бежит. Он мешает спать маленькому.
Проигрыш грубо растолкал Степана.
– Мешаешь спать парню. Ложись вот туда.
И указал на место при входе в чум, где спали обычно собаки.
С этого дня так и осталось собачье место за Степаном. Во время ветра шкуру,
прикрывавшую вход, часто отбрасывало, и Степан мёрз от холодных струй ветра. Он
пробовал сказать об этом отцу, но на другое место ему не позволили ложиться. А вскоре
началось и ещё худшее.
Хариеста как-то сказала ему:
– Прибавь дров да вскипяти чайник, как пить хочешь.
Степан не считал позорным для себя делом согреть чай, нарубить дров. Но на этот раз он
очень устал, и ему хотелось сразу, как вернулся, сесть за стол и выпить чашку горячего чаю.
И он сказал мачехе:
– Я тебя не заставляю мужское дело делать. Зачем заставляешь меня женское дело
делать?
Хариеста расплакалась, запричитала:
– Вот и дожила до красных деньков: пасынок меня хуже собаки почитает!
Проигрыш разъярился:
– Моя жена, Хариеста Васильевна, не собака. Собака – он, Степан! Собака он – сын
жены моего брата. Мать его была хуже собаки: с топором на меня бросалась. Он – в неё! Он –
собака!
А Хариеста жалобно выпевала:
– А и слушать тебя стыдобушка! Язык твой болтает, как погремушка на шее оленя, а
голова твоя не знает, о чём твой язык болтает! Сейчас говоришь, что Степан собака, а сам
лучший кусок всегда Степану подсовываешь.
И с того дня началось для Степана собачье житьё. Вместе с собаками при входе в чум он
спал уже около трех месяцев, а теперь и еду получал после всех, вместе с собаками. И не за
столом он ел, а около входа в чум, окруженный собаками.
И нередко бывало так: бросит Хариеста обглоданные кости собакам, а Степан у собаки
вырывает тот кусок, который покажется ему получше.
Степан хотел избавиться от такого положения. Он вступал в пререкания с отцом.
Грозился, что пожалуется на него рику. Напомнил про убийство матери, про страшный
острог.
Но Хариеста не боялась острога, и по её совету Проигрыш сдернул штаны со Степана,
расписал на его теле кровавые узоры. А после этого сказал:
– Пока я живой, не увидишь ты русской деревни. Нашему Совету тундровому жалобу
принесёшь – застрелю, как собаку.
Мерз Степан, голодал, слова не смел сказать в чуме своём. И выполнял не только
мужскую работу, но и добрую половину того, что выполняет тундровая женщина. Только
шить одежду да обувь не доверяла ему Хариеста: боялась, что испортит шкуры, убыток
причинит.
Заготовлять дрова, убирать чум, носить снег для воды – все это должен был делать
Степан.
Дрожа от холода, часто думал теперь Степан о своей матери, о её смерти. Конечно же
отец, только отец виноват в её смерти. А теперь во всем виновата Хариеха – так называл он
свою мачеху. Она сумела одурманить отца. Она уговорила его даже шаманом заделаться. И
теперь к Ивану Максимовичу, обзаведшемуся барабаном и богами, сделанными руками
Хариесты и её отца, начинали приезжать его сородичи – ненцы.
3
Самая тяжёлая жизнь, самая тяжёлая голодовка началась для Степана с тех пор, как ночь
проглотила день и земля тундры трескалась от морозов. Тогда хотелось голодному Степану
выть на луну вместе с голодными волками. Волкам он даже завидовал: те хоть изредка
ухитрялись утащить из стада его отца оленя, двух, трех и наесться досыта. А он и этого
никогда не мог сделать. Больше того, он не мог взять сам, своими руками даже малюсенького
кусочка оленьего мяса: отец и мачеха прибили бы его за это. Он потерял даже теперь своё
имя. Его называли: «Собака... Волк... Чёрт... Дьявол... Холера...»
Много было у него названий. И не было одного – имени. Того самого имени, которое он с
радостью прочитал на доске в школе.
Немножко отдыхал и отъедался Степан, когда тундра от края до края наполнялась
веселым птичьим гомоном.
С прилётом птиц Степан получал некоторое право на свободу передвижения по тундре:
ради экономии оленьего мяса мачеха часто, почти ежедневно, посылала его на охоту за
птицами. Степан выполнял эти поручения с большим удовольствием.
Собачья жизнь сделала его скрытным, приучила к мелким покражам. Сначала он воровал
в своем чуме только съедобное, а потом стал воровать у отца спички. Спички нужны ему
были летом. Уйдет он или уедет подальше от чума на охоту, набьёт птиц, насбирает сухих
корешков, трав да мху и разложит огонёк; на огне изжарит птиц и ест до тех пор, пока может.
А наестся – уничтожит все следы огня, чтобы не узнали случайно о его проделках отец и
мачеха. Да, хорошая жизнь, сытая и вольная, начиналась для Степана с прилётом птиц в
тундру. И с большим нетерпением ждал Степан приближения весны.
ТОЙ ЖЕ СМЕРТЬЮ
1
Малица на нём дырявая. На внутренней стороне её мех давно повытерся, а на внешней –
толстый слой блестящей грязи. В большие морозы, когда земля колется с треском и стоном от
холода, он подшучивает над своим одеянием, говоря о себе, как о постороннем:
– Малица на Василье Модестовиче Ледкове – золото. Она его кормит, жену его кормит,
пяток ребят его кормит... У кого ещё есть такая малица? Ни у кого. И совик – малице брат
родной: дыра на дыре, заплата на заплате.
Ваня-Вась предложил Василью Модестовичу:
– Иди ко мне в работники: буду ребят твоих кормить, тебе самому малицу новую и совик
новый дам. И ещё буду давать тебе каждый год за работу из своего стада по важенке. Жена
твоя пусть вместе с нами ходит и за своими оленями смотрит. Её кормить не буду. .
Ледков так ответил:
– Вижу, доброе дело хочешь сделать для меня. Спасибо на том. Только новой малицы я
не хочу. Нового совика тоже не хочу.
– А-а, хочешь оленей больше в год получать? – перебил Ваня-Вась. – Хвалю. За этим
тоже не постою: могу две важенки...
Но Василий Модестович очень вежливо и с большим достоинством остановил Ваню-
Вась.
– Ты не дослушал до конца... Зачем начинаешь говорить, когда не знаешь, что я скажу?
Сначала ты меня послушай. Потом ты будешь говорить, а я буду слушать. Сделаем так, как я
говорю, и тогда скоро сговоримся.
– Так-так... Я и на то опять согласен, наперёд ты поговори, а после – я скажу.
– Новой малицы я не хочу. Совика нового тоже не хочу, – сказал Ледков. – Только не из-за
того, что оленей больше хочу получить за работу...
– А из-за чего же?
Василий Модестович обиделся:
– Не хочу больше с тобой говорить!.. Потому не хочу говорить – слушать ты не желаешь
меня.
До того обидно богачу – кулаки сжимаются: такая вшивая рвань, как Василий Ледков, не
желает разговаривать! А?! С ним, обладателем четырех тысяч голов оленей, не хочет
разговаривать!.. Эх, прошли-прокатились золотые денёчки... Скажи-ка такое Василий Ледков
годов пятнадцать назад – да во всех тундрах не осталось бы местечка для грубияна. А теперь
вот терпи, Ваня-Вась – хороший оленевод... Терпи, когда тебя не только словами, а ещё и