Начальство, смоля крепкий табак, глянуло на парня…вздутая, посиневшая верхняя губа, фонарь под глазом… словило юлящий, по-собачьи пришибленный взгляд, и поначалу упёрлось, не хотело брать варнака в кузов машины. Но Игорь, не тратя слов, ткнул тётке в нос красные служебные корочки, и та, всё же сомнительно покачав головой, переговорив с шофером, кое-как согласилась добросить до Сосновки.

— Кто ж тебя, сына, так изукрасил? — вдруг сердобольно поцокала языком. — Девку, поди, не поделили? Барахла… Мало вам вертихвосток?!

Игорь виновато улыбнулся разбитым ртом и, ничего не ответив, влез в кузов, умостился подле ящиков со стеклотарой, от коих доносился сивушный дух. Сморенно закрыл глаза. Отступили помыслы, злые и запальчивые, и уже не хотелось ни вешаться, ни стрелять обидчиков, — ничего не хотелось… даже жить.

Когда машина вырулила на дорогу, Игорь увидел сквозь пыльный хвост: на просёлок выбежала девушка и, размахивая руками, закричала, но крик не долетел до машины, отмахнулся ветром в бушующее озеро, погас среди лихого гула и посвиста. Словно не узнавая девушки или видя её впервой, безразлично отметил: синяя косынка, синий болоньевый плащ, а с плеча свисает дорожная сумка. Девушка ещё пробежала вслед за машиной, потом берёзовая гривка заслонила её, но долго-долго мерцали перед укрытыми глазами Игоря синяя косынка, синий плащ.

За полверсты от заимки машина притормозила; в кузов к Игорю опустился рогожный куль, следом через борт перевалился Баклан и, увидев изукрашенного городского хлыща, выпучил зеленоватые наглые глаза. Игорь покосился на куль, где, похоже, таилось нечто жесткое, угловатое, и вспомнил: да в этом же куле Степан привёз из города бензопилу «Дружбу», очертания которой словно проступили сквозь рогожу.

— Когти рвёшь, братан? — по-свойски, сочувственно спросил Баклан, ехидно сверкнув золочёной фиксой. — Колобродил?.. спалился?.. настучали в бубен?..

Обычно Игорь за версту обходил эдаких типов, у коих чешутся кулаки, и не от страха, а покоя ради, но сейчас обида, ненависть, жажда мщения вновь захлестнули душу, и Баклан подвернулся под горячую руку, на вороватом фраере и можно было выместить зло. И не страшно, если даже тот выдернет перо из-за кирзовой голяшки.

— Ты зачем, сука, пилу украл?! — злобно и немигаюче глядя Баклану в лукаво мельтешащие глаза, прошипел Игорь.

— Следи за базаром, фраер! — огрызнулся Баклан. — И зенками-то не сверкай, не сверкай! Не пуганая ворона, куста не боюсь. В натуре, давай без кипиши. Я тебя не трогаю, и ты не быкуй.

— Я тебя, сука, счас задушу! — Игорь вскинул руки с растопыренными пальцами, похожими на выпущенные когти, и потянулся к горлу Баклана.

Тот испуганно отполз и, верно, полез за голяшку:

— Тише, хряк, на бритву лягишь!..

Но не успел варнак добраться до бритвы — финки, утаенной за голяшкой сапога, — схлопотал в лоб, опрокинулся навзничь и не успел подняться, как захрипел, осёдланный, прижатый к щербатому полу. Грузовик остановился, и шофер с товароведом, встав на подножки, заглянули в кузов: парни, скрутившись в клубок, рыча и матюгаясь, катались возле ящиков со стеклотарой.

— Вы чо, бандюги, вытворяете! — взревела тётка. — Я вас счас обоих зашибу.

Услышав грозный голос, вывернувшись из-под соперника, Баклан ухватил добычу и хотел было прыгнуть с машины, но Игорь мертвой хваткой вцепился в рогожный куль с бензопилой. А когда шофер погрозил монтировкой: «зашибу!..», Баклан выметнулся из кузова и с дороги грозно посулил:

— Но, бычара, из-под земли достану! Кровью рожу умоешь, козёл! Копай могилу, жмурик!..

Баклан порысил от дороги к озеру, а тётка, плюнув ему вслед, спросила:

— Из-за чего сцепились-то, звери?

— Ворюга!.. У Степана Уварова «Дружбу» украл. Отдайте потом.

— Да уж отдадим. Чай, сродники со Степаном: моя девка за его старшим сыном… Ну поехали, — велела шоферу.

Старенькая машина, кряхтя и ворча, выбралась из сырого лога и, миновав березовую гриву, мягко покатила по цветастому вольному долу, и невольно привиделось Игорю: здесь с заимскими ребятами пускал по весне огненный пал, чтобы, дочерна выпалив сухую, лоняшную траву, дать волю свежей мураве; и вначале дол угрюмо, обугленно чернел, а потом, словно на глазах, разливался зелёным паводком, теша коровий, ребячий и хозяйский погляд. А на краю дола…архаровцы, вроде Игорюхи… раскачивались на молоденьких берёзках, согнув их в дугу, и, случалось, падали, отшибая бока; по весне же пили сок…берёзы доились щедро… а мужики на берёзовом соку ставили хмельную брагу; выше от берёзовой гривки на солнцепеке земляники высыпало видимо-невидимо, красным-красно, лишь не ленись, бери: приляг, вжимаясь щекой в траву, и высматривай ягоды.

Посреди дола заимские парни и девки, мужики и бабы, прихватив малых чад, весело, хмельно и обжорно гуляли на Троицу, уже и не ведая небесный смысл торжества, обратив Святую Троицу в праздник русской березки, в торжество девичьей любви. Девчата загодя рубили березку и, прикопав ее посередь дола, наряжали цветастыми косынками, лентами, и по старой памяти, по бабьим подсказкам хотя и не водили хоровод, но, украсившись ромашковыми венками, в застолье пели: «Во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла, алыми цветами расцветала. Некому березу заломати, некому кудряву защипати… Я, млада девица, загуляла, белую березу заломала…»

Вокруг кумушки-березки яравнинцы стелили скатерти и, выпивая, закусывали яишницей и семейными караваями, — так, судачили, на Троицу полагается, — а уж потом пели до слёз и плясали до упаду, выбивая траву.

Тётка Фрося, вспомнил Игорь, чураясь гульбы, притулившись к тихому бабьему застолью, ведала: де, я ишо под стало пешком хаживала, но помню… На Святую Троицу запрягали коней и ездили в волостное село Укыр. С цветами, ветками белой черёмухи, а там уж к обедне матушка-церковь березами украшена, по полу устелена свежей травой. Благодать Божия, аж голова кружится от счастья, а уж как запоют во Имя Отца и Сына и Святого Духа, вроде уже и душа укрылила в поднебесье. А после обедни кланялись друг другу, целовались троекратно.

Слушали бабы Фросю, умиленно качая головами и сокрушенно поглядывая на мужиков, что, крякая, дули самогон. Но перед народной гульбой, словно с неба, сваливалось рыбозаводское начальство, и главный бухгалтер, он же секретарь парткома Лев Борисыч Гантимуров, Игорюхин отец, умудрялся толкнуть речь: мол, праздник сей посвящен не столь русской березке, сколь ударному труду яравнинских рыбаков, окрыленных решениями последнего съезда ленинской партии. Потом начальство, погрузившись в газик, отчаливало гулять на потайные питейные поляны, а Лев Борисыч, приезжающий на своем мотоцикле с люлькой, случалось, не отрывался от народа, браво выпивал с земляками, закусывал яишней и семейным караваем, травил соромные анекдоты, от коих парни ржали жеребцами, мужики усмехались, а бабы исподтишка плевались. Фрося, даром что родня Льву Бо-рисычу, от греха подальше загодя убредала на заимку. Лев Борисыч, хотя и не проветрилось горло после речи о передовых рыбаках, окрыленных ленинской партией, тешил мужиков похабными байками, под хохот исподтишка обнимая веселую заимскую вдову, что неведомо как и очутилась под рукой. Под мужичий же смех заводил мотоцикл «Ирбит» и укатывал с ночной пристёжкой в родовое рыбацкое зимовьё, что таилось на скалистом озёрном берегу.

В прохладных сумерках на поляне гуртилась лишь молодёжь-холостёжь да бесконвойные ребятишки, вроде Игорюхи, кои насмешливо обсуждали пары, танцующие под баян, и азартно подглядывали за влюбленными, что прятались в березняке, обжимались, целовались. Иным, бывало, уж и до греха рукой подать, но вдруг вылетала ребятня из лесного потая и с диким хохотом, гиканьем проносилась мимо ошалевшей парочки. Девица, перепуганная, вроде и пристыженная, кидалась к поляне, где толпилась заимская молодёжь, а раздосадованный парень, случалось, кидался вслед за варнаками, но угонись за ребятней, не бегущей, летящей над землей.