— Ну как? — Аркадий перехватил рассеянный, блуждающий взгляд Игоря.

— Интересно, Аркаша… — замялся, смутно отозвался приятель.

Фотограф замер, удивленно склонив плещивую голову, подозрительно вглядываясь в Игоря: он ли, напечатавший в «Моло-дёжке» восторженное слово о фотоискусстве Аркадия Раевского?..

— Не по-онял…

— Талантливо, без спору…

Аркадий смягчился.

— Не то слово, старик, — мощно. Ты глянь!., глянь!., какая форма, какой свет, какие тени! М-м-м! — фотограф обморочно закатил глаза и смачно поцеловал пальцы. — Ничего-о, придёт-таки и моё время, поймёт толпа…на «гнилом» Западе давно уж поняли… где копия с натуры, а где образ. Можно бесконечно изображать цветочки-лепесточки, а у меня человеческая душа, парящая в космосе….

Игорь вновь обозрел полуночные карточки…неожиданно — глазами яравнинских рыбаков, глазами Елены… и подумал, словно услышал их подсказку: «Не в космосе, в преисподней с демоном паришь ты, друг Аркадий…» Но усмехнулся добродушно:

— Старик, от скромности не помрёшь.

— А чего скромничать?! Я себе цену знаю, старик. Похвастаюсь: прошла-таки выставка в Прибалтике, гран-приз получил. Вчера обмывали. Да… Старого бурята снял крупным планом: морщинистое лицо, как степные холмы, изрезанные трещинами, глаза дикие, раскосые, и весь в поту… будто с тёлками вагоны разгружал, — Аркадий засмеялся. — В Прибалтике, старик, понимают фотоискусство, а у нас — хрен. Дебилы же… — махнул рукой. — Ну ладно, садись к столу.

На кухне чисто прибрано; и сколь помнил Игорь, любил Аркадий порядок в гнёздышке, кое досталось от родителей, и, бывало, пьянёхонек-распьянёхонек, а приневолит девиц убрать по-судёшку и вымыть полы. И лишь по батарее разномастных бутылок можно догадаться: накануне — пир горой и дым коромыслом, воздух ещё кислил табаком.

Аркадий отпахнул пузатенький холодильник…хвастается… и, почёсывая лохматую грудь, шарил опухшими глазами по заваленным и заставленным полкам, потом выудил тонко нарезанную сухую колбасу, лафтак копченой горбуши, что сроду не красуется на прилавках, прячется под прилавками, в подсобках на складах, что можно добыть лишь по великому блату. Отец Аркадия, торговая шишка, ныне с матерью укочевал в Белокаменную, в наследство оставив сыну уютное гнёздышко и деловые знакомства.

— Извини, старик, чем богаты, тем и рады.

— Зажрался…

— Люблю повеселиться, а особенно пожрать…

— Холодильник ломится, а всё костеришь власть.

— Так уж и ломится… За весь мир не скажу, а в Америке портовый грузчик лучше нас кормится.

— Тебе видней, ты катался по Европам и Америкам. Водишься с иностранцами…

Игорь не досказал: де, фарцовщик, исподтишка, из-под полы за гроши берёшь у иностранцев американские джинсы и прочее барахло, перепродаешь с щедрым наваром; а чем еще промышляешь, можно лишь догадки строить. А не пойман, и не вор, хотя… вор не бывает богат, а бывает горбат.

— Да и не в жратве таки счастье, старик. Счастье — в свободе, а со свободой у нас туго…

— Ты потише, кругом глаза и уши. Может, прослушивают…

Игорь осмотрел кухню, и Аркадий, глянув следом, уставившись в темный угол, где якобы таится микрофончик, приторно слащавым голосом пропел:

— У нас всё есть, нам ничего не надо… Вспомнил… У старого жида — говорящий попугай. Вылетел в форточку и залетел прямо в КГБ[62]. Жид позвонил: «К вам залетел мой попугай. Если сболтнёт: «’’Брежнев — дурак”, то это не мой попугай»… А в КГБ висит портрет Пушкина — Александр Сергеич же воскликнул: «Души прекрасные порывы!..». Вот и душат…

Вольнодумец Игорь, но тут оробел:

— Доболтаешься, Аркаша. Упекут. И никто не узнает, где могилка твоя…

— Ша, не каркай. У меня везде наши люди, у меня всё схвачено… Ну, давай, старик, не тяни кота за хвост, увыпьем уводки, как говаривали древнегреческие римляне. Лучше бы водка… Фу, как ты, Аркадий Раевский, низко опустился: пьёшь «Ли-сто-пад»… о господи!.. Душа, старик, не принимает. А что делать, отодвинься, душа, а то оболью.

Выпили из серебряных стопок с начеканенными царскими орлами, из которых в былые времена пили русские вельможи да именитые купцы, выстроившие города российские, а после гражданской войны, после братоубийства, — родичи Аркадия по маме, ленинские саратники, мировые и местечковые евреи, прибежавшие в Питер из Одессы и Бердичева и ухватившие российскую власть.

В университете Аркаша приторговывал заморским барахлом — чаще, джинсами, и ловко травил анекдоты; бывало, гуртятся табакуры в курилке, окружив Аркашу, и тот: «Старики, анекдот про жидов…» Любил «про жидов», но упаси бог услышит «жида» в приятельских устах, со свету сживёт проклятых юдофобов. А то, бывало, зажмёт в угол сокурсницу-тихоню, похожую на монастырскую мышь, смущенно алеющую от слова «гумно», и зальёт похабный анекдот; тихоня покроется крапивными пятнами, а Раевский гогочет, словно гусь на вешней проталине.

— Старик, анекдот про жидов… — Аркадий смешно закартавил. — Боря купается в море, мама Двойра кудахчет: «Боря, Боря, выйди из моря, я тебе мать, или тебе нет?!» А вот старенькая мама помирает, а Боря…уже таки почтенный жид… ожидает. И вдруг мама видит: птичка таки села на подоконник. «Птичка…» — мама Двойра указывает пальцем. «Ша, мамо, не отвлекайтесь…» — велит Боря. Похоронил-таки Боря маму. А вечером бежит по Дерибасовской девочек навестить, и ему падает кирпич… прямо-таки на голову. Боря посмотрел-таки в небо и сказал: «Мамо, Вы уже там?..»

Пили, поминали однокурсников, из коих двое, оказывается, с первого курса завербовались в сексоты — секретные сотрудники госбезопасности, где ныне и служили. Аркадий, отойдя от похмельной ломки, закурил чёрную трубку с тонко вырезанным бесом…лукавая ухмылка, стоячие ушки, кривые рожки… и по кухне поплыл синеватый душистый дым; хозяин небрежно ткнул клавишу магнитофона, и дым свился с расхлябанным, прокуренно-сиплым голосом тюремного урки:

Хозяин поднял стопку и манерно возгласил:

— Одесса-мама, Киев-папа, помните нас… А хочешь девочку, старик? — расщедрился приятель и, кивнув в глубь квартиры, опять заверил «глаза и уши». — У нас всё есть, нам ничего не надо… Спит. Для друга и дерьма не жалко… Желаешь?.. Жела-аешь, вижу по глазам.

— Ошибаешься, старик, не с голодного края…

«А может, оно и к лучшему, чтобы забыть… — в хмельном табачном мираже смутно увиделась Елена. — Клин клином выши-бают. Чего впустую мучиться. Было да сплыло. Не судьба…»

— Девушка поди старее поповой собаки?

— Обижаешь, начальник. Студентка-журналистка.

— Страшнее атомной войны?

— Девочка — сто пудов… — Аркадий замычал от удовольствия и, закрыв глаза в изнеможении, чмокнул пальцы, поросшие тёмным волосом.

— Самому не нужна?

— Нет. Припас для друга…

— Я серьёзно.

— Серьёзно… — Аркадий вздохнул и покачал головой. — Отвергла-таки. Не в её вкусе. Но перед тобой не устоит, красавчик. Даю голову на отрубление. Хотя… даром лишь сыр в мышеловке. С тебя причитается…

— Деньги?

— Ша, обижаешь, старик. С друзьёв денег не беру… Короче, я иконы собираю, чтоб не пропали по деревням…

— Коллекционер?

— Вроде того… Ты же по деревням колесишь, да и сам в деревне жил, родня осталась, знакомые. Поспрошай насчёт икон. Если надыбаешь, бери. Я в долгу не останусь. Сочтёмся.

— Бери даром?

— Ну, не совсем даром… Ладно, потом поговорим. Выпить надо… Кстати, старичок, такие я чудные иконы отхватил, — Аркадий привычно закатил глаза и поцеловал пальцы. — Шик. Бог мой, сколько я за ними по деревням мотался…