— Раньше, если голоса нету, за столом петь стеснялись… А Высоцкий — безголосый. Пропил, прокурил. Хрипатый… А потом… нищий — в кабаках пил, по европам колесил, и подруга за бугром. «…Она была в Париже, и сам Марсель Марсо ей руки целовал…» Нищие на церковных папертях сидят. Раздули, запретный плод сладок…

Аркадий жёстко осадил:

— «Ах, Моська, знать она сильна, коль лает на слона…» Вспомни, Игорь, кто ты, и кто Высоцкий. Вникни в пение, гениально же…

Магнитофон надсадно взревел:

Хозяин пригасил звук, и застольный разговор метнулся к Театру на Таганке, где Аркадий сподбился видеть Гамлета в гениальном исполнении Высоцкого, где режиссер в мощном поиске оригинальных форм. Коль речь коснулась формы, то разговор вильнул и к формалистам — Малевичу, Кандинскому; их роскошные альбомы Аркадий добыл в Прибалтике, где казал свои «чёрные квадраты».

— Нет, старик, что ни говори, а как была Россия-матушка дикая, забитая, так и осталась, — насмешливо вздохнул. — И революция таки не разбудила спящего медведя. Азия… Европой пока ещё не пахнет. Тупость и глупость, и всё запрещено… Альбом Малевича в Риге купил из-под полы. «Черный квадрат»… Шедевр всех времен и народов, ничего гениальнее пока не написали… Это, старик, не Шишкин с сосновыми дровами и медвежьими задами… Мы же перед Европой в глубокой заднице, и в литературе, и в кино, и в живописи. Голодные и нищие. В газетах пишут: ша, кофе — чёрная смерть, мясо — жирная смерть, сахар — белая смерть. Кругом-таки одна смерть. Пишут: полезно только голодание. И после этого на буржуйском Западе будут утверждать, что в нашей стране не заботятся о людях!..

— Ох, Аркаша, доболтаешься…

— За свободу!

Сменив золоченные стопки на бокалы…больше входит… чокнулись с протягом, внимая хрустальному звону, словно голосу грядущей свободы.

— Да-а, за свободу, — горько и согласно покивал Игорь, но задумался: свобода от грехов и пороков?., или свобода их выбора и обретения?

— Вечные рабы… При клятом царизме Богу — рабы, царю-батюшке — рабы, барину — рабы. Смела революция Бога, царя и барина, пришел-таки тиран усатый, и опять — рабы. Опять каторга и ссылка. Ненавижу… Дед мой, латыш, революцию в России делал, а в Гражданскую с латышскими стрелками белогвардейцев бил. Нет же, усатый к стенке поставил. Бабку… ярая марксистка-ленинистка… в лагерях сгноили. Другой дед ни за хрен собачий десять лет в лагерях оттрубил. А большевик из ленинской гвардии, чекистом служил в Петроградском ЧК. По маме ещё и родич Соломона Урицкого, а тот командовал ЧК… Не посмотрели, суки, загребли-таки в тридцать седьмом и кончили… Вырезали цвет интеллигенции, вот и пошло рабоче-крестьянское убожество в искусстве.

— Ленин цвет и вырезал, — обычно с Аркадием единомышленный, ныне перечил Игорь. — Твои деды чекисты с Урицким цвет и посекли.

— Старик, говори, да не заговаривайся… Там гражданская война, там враги — Белая гвардия и всякая шелупонь: монархисты, черносотенцы, махновцы, — а при Сталине что?.. При «отце народов» — война с народом…

— А Ленин что, не с народом воевал, с ветряной мельницей?!

Глаза Аркадия пылали черным гневом, и он уже не слушал приятеля.

— Ша, отольются кошке мышкины слёзы… — успокоившись, усмехнулся лукаво — Вспомнил про ЧК… «И хто там?» — «Чека!» — «И чего вы хочите?» — «Поговорить!» — «И скоки вас?» — «Двое!» — «И поговорите!..»

Негромко, фоном застольного трёпа звучала гремучая музыкальная смесь: Высоцкого сменили органные прелюдии Баха, но Бах вдруг смущенно умолк, — под гитарный стон одесский биндюжник истекал похотливой слюной:

Ему обрыдли блудливые песенки, прискучила пьяная болтовня…говорили красно и цветно, да пустоцветом… захотелось, как одолевает во хмелю, веселых похождений; а хозяин молотил языком…благо, без костей… перемежая болтовню перчёными, солёными байками, какие поди накануне и черпанул в застолье. Впрочем, голос его ослабел, Аркадий охмелел, и мягкий нос его жалобно обвис, а черные, маслянисто сверкающие глаза замутились, угасли. Но ещё промурлыкал:

И задремал. Но потом вдруг очнулся и дурашливо пропел:

— Чтой-то стали ноги зябнуть, не пора ли нам дерябнуть?!

— Чтой-то стали уши мёрзнуть, не пора ль по рюмке дёрнуть?! — в лад отозвался Игорь.

Всё же две бутылки вина для здоровых парней, что слону дробинка, лишь в охотку вошли, и, коль уж попала вожжа под хвост, коль уж заусило, стали прикидывать: не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?.. Решили послать, но тут вышла заминка:

— Старик, выпить, конечно, можно, но… — Аркадий похлопал по карманам и с блатной куражливостыо пропел: — «Стукнул по карману — не звенит, стукнул по другому — не слыхать, ну а если буду знаменит, то поеду в Ялту отдыхать».

Игорь замешкался…две бутылки уже брали, и по застольным свычкам очередь Аркадия вывернуть карман… но потом махнул рукой:

— Наскребу на бутылочку «Агдама». «Агдам» — я те дам!..

— Ша! — Аркадий скривился и загодя зябко передёрнул плечами, словно уже хватанул вина-клопомора. — От «Листопада» мои жалкие кудри посыпались-таки осенним листом, а с «Агдама» и зубы выпадут. Говорят, мужики в деревне нажрались «Агдама», пошли к забору на отлив, от забора лишь гвозди остались. Кислота же… Ладно, в кои-то веки видимся. Придется заначку разорить… «Хаим, откуда у тебя деньги?» — «Из шкатулки». — «А кто в шкатулку кладёт?» — «Двойра». — «А кто Двойре даёт?» — «Я…» — «А ты где берёшь?» — «В шкатулке…»

Хозяин ушёл в кабинет, где, видимо, таилась шкатулка, и вернулся с деньгами.

— Возьми пару бутылок болгарского вина. Рабоче-крестьянскую бормотуху пусть пролетарии жрут.

Игорь полетел в лавку; думал — мухой, на живую ногу слетать, но вернулся лишь через час — искал болгарское вино.

Аркадий отпахнул дверь странно оживленный, сыто и лукаво поблескивая глазами, с мокрой, — похоже, после омовения, лысеющей головой; и, когда застольный разговор от искусства и политики свычно скользнул в блудный трёп, фотограф и вовсе оживился.

— Раньше, бывало, увижу смазливую — всё, кровь из носа, моя. Подваливаю походкой пеликана, толкую: «Имею до вас пару слов молвить… Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса, очень велика, но в нашем околотке краше вас была лишь тётя Циля, да и та долго жить приказала… Как насчёт ресторана?.. Люблю таки, чтобы красиво… Ша, не люблю пошлости и грязи… Хотя одна дура чуть в окно не вышла — с дверью перепутала. Я говорю: я ж таки люблю тебя, дура. Я могу и жениться. Но семечки на Привозе стоят десять копеек, их и то пробуют, а я тебя, может, на всю жизнь возьму… А она, коза драная, на окно прыгнула: тронешь, орёт, выпрыгну. И створки открыла. Я гляжу, — может. А третий этаж, бетонные отмостки… Ша, плюнул я, и спать завалился… Сказал-таки ей на прощанье пару ласковых: какого ты, говорю, рожна сидела в моей фатере, вино лакала?! И закрой, говорю, окошко, с горшка сдувает. Это про тебя анекдот: встречаются на Молдаванке два одессита: «Вы знаете, наша Циля — архитектор…» — «Да, и шо она строит?» — «А, эта дура ходит по Дерибасовской и строит из себя девочку»… И пошляка ты, фифа!.. Чего-чего, а вашего добра хватает. Десять копеек за пучок в базарный день. И не надо уговаривать. Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь. Ночные бабочки… Но есть таки и королевы. Хочешь, старик, подкину адресок. Четвертной… е пугайся, дядя шутит. А могу-таки и познакомить. Такая у меня, старый, красотка!.. — сладко, по-кошачьи, прищурил глаза и чмокнул пальцы, собранные в пучок.