XXV

Девушка едва кивнула головой, словно едва знакомому… видно, жаркую баню мать задала… и вроде не замечая Игоря, стала прилаживаться к бурой с молочными облаками приземистой коровёнке. Смазав вымя вазелином, половчее усевшись на вытертой до блеска низенькой лавочке, зажала подойник меж взбугрённых, натужно покрасневших ног и, перед тем как начать дойку, с непонятной досадой глянула на пришельца. Помяла, легонько охлопала коровье вымя, потом пальцы её пробежали по соскам, нажали, дёрнули, пошли ходить ходуном; пустой подойник забренчал, зазвенел и стих, — белые струи, сыто урча, вспарывали клокастую пену. Игорь, перемахнув через невысокое прясло, тупо смотрел, как с цвирканьем впивались белые нити в пенистую шапку, как по голой девичьей ноге, чуть повыше колена, стекала молочная капля.

— Ты чего, Елена Степановна, нынче сердитая? Если обидел, прости.

Девушка исподлобья пристально посмотрела на него, грустно улыбнулась:

— Да так… Видно, не с той ноги утром встала…

Отдоив, принесла из коровьей стайки, крытой лиственничным корьём, рыжего телёнка и подсунула под корову; тот, надыбав сосок, с негаданной прытью, часто и сильно задолбил вымя, отчего коровенка зашаталась, заперебирала ногами, становясь покрепче. С нежно-розовых телячьих губ падали на сенную труху молочные пузыри. Подсосив телёнка, Лена опять сгребла его в беремя и унесла в стайку, где начала укладывать на сытый отдых, встряхивая, словно взбивая перину, подстилку из сухого, лоняшнего сена; при этом низко склонилась, без памяти про чужие зарные глаза… Не помня себя, в страстном безумии обхватил Игорь деву, сронил на сенную подстилку возле телёнка и пытался поцеловать.

Выкралось из тучи яркое солнышко, смахнув морок с озера, с лиственничных вершин и домовых крыш, заглянув и в отворенную, тяжелую дверь коровьей стайки; но гневливая туча скоро настигла солнышко, замяла под себя, оставив земле тоскливое, мутное ожидание; и высверкнула из тучи коротенькая молния, после чего прикатился к земле глуховатый, ворчливый гром.

Силой природа Лену не обошла, что и сулили не по-девичьи крутые плечи и комлистые ноги; и когда в померкшее сознание Игоря пробилась догадка, он ослабил напор и уж готов был отступиться, но бес-искуситель, взыгравший в душе, усмехнулся: неужли упустишь?! мужик ты или не мужик?! А девка для вида покуражится, чтоб цену набить, а потом — шелковая, тише травы ниже воды. Любодейный бес вдохнул в плоть свирепую мощь, но и девушка не пала духом: обессиливающий страх угас в глазах, ныне синё полыхающих гневным полымем. Воротя лицо от поцелуев, похожих на укусы, девушка так яростно вцепилась в Игоревы космы, что затрещали корни.

— Чего ты ломаешься?! — зло прошипел Игорь, рванул ворот платья, с треском лопнувший на груди, не тронутой загаром, молочно-белой, похожей на переспелые лупы посреди вечернего, смуглого неба. — Я же люблю тебя!

— Тьфу! — плюнула в лицо. — Какая любовь?! Отпусти! Сейчас же отпусти!

— Но я же люблю, люблю!.. — вмялся лицом в белое плечо, затих. — Почему ты не веришь?!

И вдруг послышался далёкий, невнятный говор, и Лена с Игорем затихли, насторожились; потом девушка зло оттолкнула постылого, и, запахнув лохмотья на груди, покорно и безучастно укрыв глаза, ткнулась лицом в поджатые колени и заплакала.

— Ну прости, Лена, прости!.. — лихорадочно бормотал Игорь. — Затменье нашло, бес попутал, себя не помнил… — суетливо каялся он, боясь даже глядеть на девушку, от ненависти к себе поскрипывая зубами, и тут же сквозь гнилые, щелястые венцы коровьей стайки явственно услышал близкие голоса, постреливающий треск сучков под грузными шагами.

— Беги, беги, беги! — замахала руками Лена.

Игорь, хотя отроду не слыл боязливым, ныне от стыда и страха оцепенел, но… спохватился, выскочил из стайки, перелетел через прясла загона и, путаясь в чушачьем багульнике, падая лицом в мох, пахнущий грибной плесенью, вздымаясь, бежал от скотного двора, яко бес от ладана. Перед глазами, ошалевшими от страха, ходили ходуном, заступали путь корявые листвяки, кривые березы, а густые ели и пихты ловили отпахнутыми ветвями-руками, и лишь дивом дивным Игорь увёртывался от лешачьих объятий, чудом не захлестнулся о лесину.

XXVI

Влетел в учительскую светёлку, чтобы, скидав манатки[57] в суму, сгинуть, обойдя Яравну задами, у изножья хребта, но тут на крыльце забухали шаги. Игорь накинул кованый крючок на дверь, кою уже сотрясали тяжкие удары, отчего разноголосо и жалобно звенела в буфете посуда, а потом с потолка сорвалась лепёха штукатурки, ухнула на пол, подняв в кухне сероватую пыль. Бранились в сенях от души, потом сквозь брань пробился Михин голос:

— Открой, с-сукин сын! Открой подобру-поздорову!

Игорь, вжимаясь в печку, такой же белый, как и печь, стоял, намертво стиснув сковородник, неведомо как и когда прихваченный с печного шестка. Ох, потянут Варвару на расправу… Можно было выбить стеклину и сигануть в окно, но голова не соображала от страха, хотя смалу и поныне в драках не робел и мог дать сдачи, коль попросят. Припадочно билась дверь, ходила ходуном, а пробой с крючком, кургузо кованные, похоже, в яравнинской кузне, держали дверь из остатних сил; пробой на глазах полз из дверной плахи, труся на порог опилки. И вот крючок брякнул напоследок, опал вдоль колоды, и дверной проём заслонила широкая Михина грудь. Далее Игорь мало что помнил: крик его, хлынувший было горлом, загнал обратно темно мелькнувший Михин кулак, и парень сполз в нудно звенящий сумрак, и уже как сквозь вату слышал грозные голоса.

— Но чо, сучий потрах, подымайся! — Миха навис над падшим и павшим, а приятель вознамерился было пнуть наотмашь по уличной приваде, но Миха оттолкнул:

— Не лезь вперед батьки в пекло. Мы его по-флотски выучим, век будет помнить, кобелина.

На Михины глаза попался раскрытый магнитофон, и рыбак, не долго думая, вырвал круглые кассеты вместе с плёнкой, бросил в печь, лишь звякнула чугунная дверка.

— Не сгодятся плёнки, — брезгливо отряхнул руки. — А вот, кстати, и нож… рыбаки подарили… — Миха пихнул в карман дарёный рыбацкий нож с отполированной берестяной ручкой и ножнами из сыромяти. — А теперь растелешим блудню на кровати. Поучим свободу любить… — он мимолетно глянул на Игоря, который поднялся с пола и, дёрнувшись к двери, тут же угодил в расставленные силками Михины лапы. — С ним, как с добрым… всей душой, а он… Отогрели змею за пазухой. О, пакость, а!..

Бился Игорь в могучих руках, вился ужом, слёзно умоляя пощадить, но, мольбам не внемля, Миха с дружком растелешили гостя на кровати, и, содрав американские джинсы, вжали в постель вниз лицом. После первых же, с протягом, смачных ударов ремнём закатился парень в диком вопле, что и спасло его: на крик прилетела соседка и, смекнув дело, кинулась на рыбаков.

— Вы чо, сбесились?! Вы чо творите, идолы?!

— Ладно, живи, — рыбак махнул рукой. — Собирай манатки, ноги в горсть и… чтоб духом твоим не пахло!.. Лови попутку. Скоро от магазина рабкооповская машина пойдёт…

XXVII

…С гнилого северо-восточного угла угрюмо волочились рваные тучи и, слившись, прижали Яравну к таёжному хребту; заимка сиротливо помельчала, приглохла, лишь долетал шум волн и посвист ветра-верховика, пригнувшего долу озноблено дрожащие вершины берёз.

Игорь, изнывая от лютой ненависти и мучительной жажды мщения, стремительно шёл вдоль хребта, таясь от заимки за сеновалами, стайками и скотными дворами. Под ногами надоедливо хрустел сухой голубоватый мох, стреляли сучья.

У крутого магазинского крыльца темнел крытый брезентом грузовик, и рабкооповский товаровед — приземистая тётка, с жёлтым, хворо отёкшим лицом и крашеными губами, из которых топорщилась папироса, — следила, как молоденький шофер, разгрузив кули с мукой и сахаром, коробки с чаем и печеньем, мостил в кузов ящики с пустыми бутылками. Ткнулся Игорь к шоферу, но тот кивнул на товароведа: к начальству обращайся.