института.

Нет, нельзя обижать Серафиму Антоновну.

Считая, что слово “извольте” следует толковать как явное приглашение, Липатов часов в десять вечера

нанял такси и поехал в Трухляевку. Ведерников был дома. Он не выразил ни радости, ни удивления, ни

огорчения, увидев перед собой Липатова; пригласил его сесть за хозяйский стол в горнице, полной гигантских

фикусов, закрывающих собой окна, вышел, принес на тарелке поджаренную колбасу, еще тарелку с хлебом,

пол-литра водки и две большие рюмки. Закончив все приготовления, сел напротив Липатова.

Липатов принялся говорить о том, как хорошо, что они встретились. Иван Иванович смотрел на него и

молчал. Липатов говорил о том, как приятно жить за городом. Иван Иванович молчал. Липатов принялся

поминать всяческие институтские дела. Иван Иванович молчал.

Такая односторонняя беседа длилась минут десять. Тогда Липатов, не зная, что и делать, схватился за

бутылку, как за спасительную соломинку, дрожащей рукой налил в рюмки и поднял свою рюмку с возгласом:

“За ваше здоровье!” Иван Иванович поблагодарил кивком головы, и они выпили. Некоторое время оба сидели

молча, уставясь глазами в стол перед собой. Липатов налил снова — все повторилось точно так же, как и при

первой рюмке. Снова мертвое молчание. Липатов в волнении, в растерянности налил только себе. Хмель в нем

уже бродил, третья рюмка его усилила, он принялся жаловаться на то, что Иван Иванович всех презирает, ото

всех сторонится, что ему на это никто не давал права.

Выпив четвертую рюмку, Липатов вдруг оказал без обиняков:

— Вы сателлит Колосова, вот вы кто! Вы утратили самостоятельность, вы у него под каблуком!

Липатов полагал, что, нанеся Ведерникову эту обиду, он заставит каменного человека хотя бы ответить

ему, хотя бы произнести слово. Но Иван Иванович молчал.

Когда Липатов снова схватился за бутылку, в ней было пусто. Иван Иванович поднялся и принес новую.

Липатов уже был совершенно пьян. Он потерял контроль над собой. Он кривлялся перед Ведерниковым,

выкрикивал явную чушь. Он закричал вдруг:

— Что вы из себя воображаете? Вы воображаете, что вы великий ученый? Откуда у вас столько

высокомерия? Между вами и мной нет никакой разницы. Если я пьяница, то и вы пьяница! Вы хуже меня — вы

алкоголик! Вам нужна смирительная рубашка!

Ведерников молчал.

Липатов в конце концов тоже онемел, он уставился на Ивана Ивановича и ждал, что же еще будет. Он

наливал себе рюмку за рюмкой, выпивал и чувствовал, что земля из-под него уходит, уходит, уходит…

— Иван Иванович, — проговорил он, еле ворочая языком, — скажи, скажи одно: признай, что разницы

между нами нет. Или если думаешь, что есть, то какая? Какая, скажи!

— Такая, — вдруг сказал Ведерников довольно тихо, но Липатову показалось, что прямо в лицо ему

выстрелили из ружья. — Такая, что я к вам в душу не лезу, а вы пришли сюда, засучив рукава, чтобы копаться в

моей душе. Кто вас сюда послал? — крикнул он, ударив кулаком по столу.

Новый выстрел, теперь уже не из ружья, а из пушки, грянул в лицо Липатову. Он запрокинулся на

табурете и полетел затылком в пол.

Тотчас вошла хозяйка, будто ожидавшая за дверью этой минуты, и спросила:

— Что будем-то? Может, вынесем на улицу?

— Что вы, Мария Федоровна, разве можно это! Холодно на улице. Надо бы в город отправить. Домой.

Хозяйка пошла к соседу, который работал в ломовой извозчичьей артели, подняла его с постели. Сосед

заложил огромного першерона в огромную телегу.

За четверть века семейной жизни терпеливая жена Липатова, Надежда Дмитриевна, сотни раз, в самых

разнообразных видах, встречала своего мужа по ночам возле ворот. Кто только его не приводил и не приносил,

каким только транспортом Олег Николаевич не возвращался в лоно семьи, но еще ни разу не доставляли его на

телеге, на которой возят дрова, навоз и утильсырье.

3

Наступило тринадцатое сентября.

Оля долго думала, кого же ей позвать себе в помощь, она одна не могла управиться с таким трудным

делом, потому что гостей было приглашено двадцать три человека: подруги и друзья по институту, по

комсомольской работе, даже еще по школе. Она звонила то одной, то другой, то третьей, — у всех были дела,

все не могли днем, все отвечали: если вечером, то пожалуйста, сколько угодно, а днем, извини, времени нету.

Лучшей из всех возможных помощниц была бы, конечно, Варя, и возьмись за дело она, Оля из хозяйки

неизбежно превратилась бы в ее помощницу, но и Варя до положенного часа не могла покинуть завод.

Совершенно случайно, в полной безнадежности перебирая списки телефонов, Оля натолкнулась на

номер телефона Люси. Она давно не видалась с Люсей, ей было известно, что месяца полтора назад Люся

родила, в институте Оле сказали — мальчишку. Оля все время собиралась навестить Люсю, но где же ей было в

такую пору отказаться хоть один раз от встречи с Виктором во имя чьих-то мальчишек.

Оле пришло в голову: а не позвонить ли Люсе и не пригласить ли ее на день рождения. Хотя Люсе,

наверно, надо сидеть дома с ребеночком. Вот Оля ее и спросит обо всем. Интересно узнать, как Георгий отнесся

к появлению ребеночка.

Оля позвонила. Ответил Георгий. Оля довольно сухо поздоровалась с ним, попросила позвать Люсю.

Георгий сказал, что не может позвать, потому что Люся кормит сына.

— Ольга, — говорил он, и Оля не без удивления слышала в его голосе нотки радости, — до чего это

забавно, Ольга! Неужели мы все таким вот способом питались, а?

— Мне кажется, что да, Георгий, — ответила Оля. — Ты извини, пожалуйста, но я побоялась поздравить

тебя. Неизвестно ведь, как ты смотришь на рост своей семьи. Может быть, это еще одна обуза, может быть, она

тоже сковывает твою индивидуальность…

— Брось, Ольга! — перебил Георгий. — Не надо нотаций. Лучше поздравь.

— Поздравляю от всей души!

— Ну, спасибо, спасибо. Вот передаю трубку, Люська рвет из рук.

— Оленька! — заговорила Люся. — Я тебе звонила сто сорок раз, тебя никогда…

— Люсенька, я тебе все потом объясню! — закричала Оля, перебивая. — А сейчас прими сто сорок тысяч

поздравлений! Я за тебя очень-очень рада. Хочу тебя очень видеть и ребеночка твоего хочу видеть. Как странно:

у тебя — ребеночек! Значит, какие же мы стали взрослые, Люсенька… Время идет, и я прошу тебя учесть,

пожалуйста, что тринадцатого сентября мой день рождения.

— Мы с Георгием непременно придем.

— Правда?

— Конечно, правда.

После того как была положена трубка, Оля подумала, что с Люсиным сыном, наверно, возится Люсина

мама, и у Люси, наверно, есть свободное время, и, может быть, попросить Люсю хоть немножечко помочь ей в

такой трудный день.

Она снова позвонила Люсе. Люся сказала — хорошо, она поможет, но дело в том, что сына полагается

кормить по часам и поэтому она придет к Оле вместе с ним; там, у вас, ведь есть где его положить, чтобы не

упал.

И вот они пришли все втроем: Люся, которая стала снова стройной, веселой, без всяких пятен на лице,

Георгий и их сын. Сына нес Георгий, нес довольно ловко.

— Привык, — ответил он на Олин вопрос. — Каждый день вожусь с Митькой. Еще маленько, и дело

руководства младенцами я изучу так, что смогу писать популярные брошюры: “В помощь молодым отцам”.

Однажды… было это в воскресенье… Люська мне его подбросила и сбежала в кино. Я-то, лопух, не знал, что в

кино, я думал, на минутку. Стою, стою во дворе вроде дурака. Ни Люськи, ни тещи. Три часа так промыкался.

Уж надо мной и смеялись, и потешались, и сочувствовали мне. Жуткое было дело. Парень-то ревет, а я что

могу? Ничего я не могу. Одна женщина предложила: разрешите, говорит, молодой человек, я дам ему свою

грудь, я кормящая мать, жалко смотреть, как вы оба изводитесь. Тоже, видишь, нашлась! Дам я ей кормить