празднеств, хочу тишины и уединения. Ну, дорогой мой Журавлев, будьте здоровы! — Он встал и ушел к себе в

кабинет. Щелкнул замок в двери.

— Что с Павлом Петровичем? — спросил Журавлев. — Что-то не в порядке? В институте? Или где?

— Разве он скажет! — ответила Оля. — Он только маме все говорил.

Они помолчали, глядя на задрапированную дверь кабинета. Потом допили шампанское, съели все яблоки

и конфеты и принялись составлять план празднования дня Олиного рождения. Оля утверждала, что успех

всякого вечера зависит от правильного подбора гостей. Можно позвать сто человек — и будет смертная скука. А

может собраться четверо — и умрешь от смеха, так будет весело. Это она многократно слышала от Елены

Сергеевны, которая умела собирать компании, в которых всегда было весело. Но как собирать такие компании,

Оля не знала, и поэтому список у нее получился длинный: то одного неудобно не позвать, то другая, если

узнает, что ее не позвали, обидится.

Журавлев следил за ее карандашом. Он не возражал, когда па бумаге появлялись имена Олиных подруг,

но когда карандаш выводил мужское имя, нервничал и хмуро спрашивал: “А это еще что за тип?” Оля

догадалась, что ему хотелось бы такую компанию для дня ее рождения, в которой не было бы ни одного “типа”

— все бы девушки.

2

Иван Иванович Ведерников был истинным творцом, художником своего дела, артистом. В его жизни

наступали такие времена, когда в мозгу зарождалось нечто новое, и в такие времена все его силы, все, что в нем

было — воля, желания, знания, — все начинало вращаться вокруг зародыша нового. Было это похоже на то,

будто в его мозг, как в раковину жемчужницы, попадала песчинка, все лучшее, что было в мозгу, устремлялось к

раздражителю, к этой песчинке, и она обрастала драгоценным составом, превращаясь с течением времени в

жемчужину.

Человечество знает три рода творцов. Одни достигают великих целей непрерывным, упорным трудом,

собранным силой воли и устремленным сквозь годы в одну точку, другие — вспышками таланта, третьи —

соединением и того и другого, когда или упорный труд приводит к ослепительной вспышке, или, наоборот,

вспышка подвигает творца на упорный труд, на долгие поиски, освещает ему путь к очередному открытию.

Иван Иванович принадлежал к творцам третьего рода. Период самоотверженной деятельности, огромной

трудоспособности начинался у него внезапной вспышкой; его осеняло, и, осененный, он переставал

принадлежать себе; он не спал, не ел, не пил, он доходил до полного упадка физических и нравственных сил, и

длилось это до тех пор, пока не созревала жемчужина, пока идея не материализовывалась, пока из туманностей,

блуждавших в его мозгу, она не превращалась в вещь.

Блуждание туманностей в мозгу продолжалось иной раз долгие месяцы. Тогда жизнь Ивана Ивановича,

как он сам говорил, ему не удавалась. Жена не понимала этого его состояния. Она злилась на мужа, утверждая,

что идиотские математические формулы для него дороже, чем она, что он разлюбил ее, что у него завелась

другая, моложе и, понятно, глупей. У Ивана Ивановича не оставалось сил на то, чтобы опровергать эту чепуху,

он возражал, но возражал вяло, бездоказательно, жена укреплялась в своем предположении насчет неверности

мужа, начинались занудные семейные сцены. Две бабки — мать самого Ивана Ивановича и мать его жены

Александры Александровны — подогревали, подвинчивали не в меру ревнивую женщину, которая, в общем-то,

была повинна лишь в том, что, сама никогда не осеняемая яркими идеями, никогда не ослепляемая ими и всегда

отчетливо видевшая все вокруг себя трезвым взором практического середняка, не могла понять состояния

своего мужа, который если и изменял ей, то только с осенявшей его идеей и ради этой идеи.

Ничего удивительного не было в том, что когда оканчивались поиски, когда идею можно было передать в

руки тех, которые ее материализуют, превратят в вещь, наступал период полного упадка всех и всяческих сил

Ивана Ивановича. Тут бы хорошему другу прийти к нему на помощь, позаботиться о его досуге, об отвлечении

от трудных мыслей, тут бы жене похлопотать погорячей. Но вместо друга, вместо жены в такую пору к Ивану

Ивановичу устремлялись те, которые называли себя его друзьями, но которых влекли к нему его деньги. У

Ивана Ивановича часто бывали очень крупные деньги, в иные годы сотни тысяч; их приносили ему его

технические открытия, а дважды после войны он еще получал и Сталинские премии. Иван Иванович не был

скопидомом, он не думал, как некоторые, что для него когда- нибудь придет то, что эти некоторые называют

черным днем, он не откладывал деньги в банк, в кубышку. Этим и пользовались так называемые его друзья; они

таскали его по ресторанам, льстили ему, восхваляли и славословили его. Он за них платил, он познавал им цену,

он презирал их и никогда не вступал с ними ни в какие откровенные разговоры.

В эту осень, когда материализовалась новая его идея и был создан станок, в котором вместо

сверхпрочных стальных резцов работали пластинки из жести, любители выпить и погулять за чужой счет вновь

окружили Ивана Ивановича плотной стеной: вновь предвиделось крупное вознаграждение. Ивана Ивановича,

молчаливого, угрюмого, окруженного этой группой, почти каждый вечер можно было видеть и в “Метрополе”,

и в “Глории”, и в “Северном сиянии”, и даже в пивных и буфетах.

В первых числах сентября открылась областная промышленная выставка. Станкостроительный завод

совместно с Институтом металлов демонстрировал на выставке новый станок, созданный по идее Ведерникова.

В день открытия на выставку приехал первый секретарь обкома партии Ковалев. С ним был незнакомый седой

товарищ, как потом выяснилось, заведующий одним из отделов ЦК партии. Ковалев и товарищ из ЦК подошли

к новому станку, вокруг которого в ту минуту собрались конструкторы, директор завода, Павел Петрович и

несколько рабочих — монтажников и наладчиков. Секретарь обкома и его спутник заинтересовались станком.

Ковалев спросил, нельзя ли запустить станок в работу.

Один из инженеров завода, изготовившего станок, положил под режущий аппарат станка стальной диск

толщиной миллиметров в пятнадцать. Нажав ногой педаль, он включил ток, и без единого звука диск распался

надвое. Инженер повернул его и разрезал еще раз, теперь уже на четыре части.

— Кто автор станка? — спросил представитель Центрального Комитета.

— Авторов конструкции много: и наше институтское конструкторское бюро, и заводское бюро, —

ответил Павел Петрович. — А идею предложил Иван Иванович Ведерников. Доктор технических наук.

— Слышал, — сказал Ковалев. — Говорят, что он пьет очень. Это правда?

— Да, — подтвердил Павел Петрович, — правда.

Пришлось отойти в сторону и рассказать Ковалеву и его спутнику об Иване Ивановиче. Павел Петрович

не скрыл ничего, он даже сказал и о том, как вместе с Ведерниковым пил однажды под луковицу.

— Жаль товарища, — заметил представитель ЦК. — Мог быть выдающимся ученым.

— Он и так выдающийся ученый, — уверенно сказал Павел Петрович. — Я лично его очень ценю и

уважаю.

— Если он вам дорог, если вы его уважаете, — сказал Ковалев, — вы обязаны помочь ему избавиться от

тяжкого недуга. Если бы вам удалось найти путь к его сердцу, было бы сделано великое дело. Надо бы вашему

партийному бюро, товарищ Колосов, быть повдумчивее, почеловечнее. Я слыхал, вяло оно у вас работает.

Тут бы Павлу Петровичу воспользоваться случаем да и рассказать секретарю областного комитета партии

все, что он думал о Мелентьеве. Но Павел Петрович не был мастером использования случаев. Он промолчал.

Вечером он поехал к Ивану Ивановичу в Трухляевку. Иван Иванович спал в комнатке за русской печкой,