нашего Митьку неизвестными продуктами. Ну Люське и попало!..
Он рассказывал это, пока Люся в Олиной комнате, на Олиной кровати разворачивала Митьку и меняла
ему пеленки. Оля и Георгий стояли в дверях. Оля отвела Георгия по коридору в сторону и спросила:
— Тебе это не мешает? Тебя не тошнит?
Он виновато поскреб за ухом, попросил:
— Не вспоминай, не надо, Оленька. Все же мы бываем время от времени дураками.
Оля подумала о том, насколько был прав Федор Иванович, когда давал ей совет не спешить с выводами и
мерами по отношению к Георгию, когда говорил о том, что надо подождать, может быть еще придет дружба к
этим молодым супругам.
Но больше, чем умение Федора Ивановича заглядывать в будущее, Олю поражали Люсины выдержка и
громадный ее такт. Оля еще не могла в полной мере оценить, какой серьезный жизненный экзамен выдержала
Люся. У Оли не было опыта для такой оценки. Она только могла в слабой мере судить об этом.
Да, Люся выдержала большое испытание. Был момент, когда ее семья, ее любовь держались менее чем на
волоске — они держались на паутинке. Одно неловкое движение — паутинка бы оборвалась, и оборвалась
навсегда. Но Люся не сделала ни одного неловкого движения, ни разу никому никогда она не пожаловалась на
Георгия, ни разу и ему она не выразила недовольства своей судьбой. Быть такой ей помогала ее любовь. Не
опыт, не советы матери — только любовь вела ее через притихшее перед бурей море, каким до рождения
ребенка была их жизнь с Георгием. Она как чувствовала, что надо дождаться появления на свет этого ребенка, и
если тогда ничего не изменится, то, значит, не судьба, значит, Георгий и она расстанутся. Случилось так, что
ребенок, сын, привел Георгия в полный восторг, вместе с ним вернулась и любовь Георгия к Люсе и его дружба
— все.
Георгия было не узнать. Оля и Люся хлопотали в кухне, а Георгий расхаживал по комнатам с Митькой на
руках, пел ему, трынькал на рояле, включал приемник, изображал крики каких только знал птиц и животных.
Соединенными усилиями к шести часам управились со столом. Стол был накрыт великолепно, почти так,
как бывало при Елене Сергеевне. Можно было встречать гостей.
Первым гостем оказался Виктор Журавлев. Он приехал прямо с завода, куда, на удивление своих
товарищей, явился в то утро разодетый в самое лучшее. Он отдал Оле плотный пакет, сказал: “Подарок.
Поздравляю”. Оля познакомила его с Люсей и с Георгием. Не выпуская из рук Митьку, Георгий повел
Журавлева в кабинет Павла Петровича; они принялись там курить и о чем-то рассуждать. А Люся, пока Оля
развертывала пакет, успела шепнуть: “Симпатичный товарищ. Рука у него действительно мужская, и глаза
умные”. Оля слушала это с гордостью и с ревностью: “Ну и Люська! Уже и руки и глаза успела разглядеть”. В
пакете была старинная книга в темном кожаном переплете, от нее пахло давними временами. Это было
руководство для молодых женщин: как держать и вести себя, чтобы всю жизнь прожить счастливо. “Смотри
какой! — удивилась Люся. — До чего же редкую книгу достал! Она, наверно, рублей пятьсот стоит, а то и
больше”.
Для Оли эта книга была дороже всех миллионов земного шара, потому что на первом листе этой книги
рукой Журавлева было написано: “Я тоже хочу читать эту книгу, с тобой вместе, всю жизнь, никогда не
расставаясь. Виктор”.
Оля прижала книгу к груди, коснулась губами ее переплета. Она даже не услышала нового звонка в
передней.
Это пришла Варя, которая тоже принесла Оле какой-то пакет, обняла ее, поцеловала. Варин пакет Оля
развертывать не Стала, он был оставлен на диванчике в передней.
После восьми часов звонок почти не умолкал. Шли Нина Семенова, Тоня Бабочкина, Коля Осипов с
женой. Маруся Ершова прийти отказалась: она все еще враждовала с Ниной Семеновой.
Нина Семенова привела студента пятого курса; он был моложе ее года на три; Нина смотрела на него с
обожанием; больше ни на кого она и не смотрела, а он был толстый, с глупым лоснящимся лицом и, видимо,
считал себя красавцем, потому что все время принимал картинные позы. На то, что он придет с Ниной, Оля
согласилась, лишь чтобы те обидеть Нину.
Во время самой большой толкучки в прихожей принесли телеграмму от Кости, который поздравлял
сестренку и жалел, что не может приехать.
Когда сели за стол, оказалось, что гостей не двадцать три, а все двадцать семь. Варя сказала, что ведь,
наверно, еще и Павел Петрович придет: “Нет, — ответила Оля. — Он поздравил меня утром, подарил вот эти
часы и сказал, что не хочет мешать молодежи”. Варя очень расстроилась. Все время повторяя себе, что не
должна больше с Павлом Петровичем встречаться, она шла на Олин день рождения только для того, чтобы
увидеть его, его, его и никого больше. Если его не будет, то и ей тут делать нечего. Она не видела и не слышала
происходившего за столом, она механически отвечала на вопросы, обращенные к ней, за что-то кого-то
благодарила, подымала бокал, и все было как в густом тумане.
Первую речь оказала Люся. Она сказала, что Оля хорошая девчонка и что хотя хороших девчонок на
свете немало, их все равно надо беречь, холить и лелеять, и вот за одну из них надо еще и выпить и крепко ее
поцеловать. Она отпила немножко шампанского, потому что больше ей было нельзя — кормящая мать! — и
поцеловала Олю. Кричали “ура”, подруги тоже целовали Олю; под общий шумок исхитрился чмокнуть ее в
щеку и толстый студент. Оля вытерла щеку салфеткой и взглянула искоса на Виктора. Виктор почему-то сидел
очень далеко от нее. Он видел выходку толстого студента, глаза у него сделались злые. Заметив это, Оля еще
яростнее принялась тереть щеку, думая, что так Виктору будет приятней; лицо ее выражало подчеркнутую
брезгливость и негодование.
За столом болтали, кричали, разговаривали все враз, просили слова, — было так, будто еще в
институтские времена, потому что большинство Олиных гостей, кроме Журавлева, Коли Осипова, Вари и еще
двоих-троих, все еще не вступили в самостоятельную жизнь, все еще учились, если не в институтах, то в
аспирантуре или на каких-нибудь курсах. И еще не многих из них жизнь взяла в оборот, подобный тому, в какой
она брала Люсю и Георгия, и они еще не расстались с юностью; юность еще стояла за их плечами, чудесная и
хмельная, как весна, она дергала их за языки, подымала со стульев, бросала друг другу на шею.
— Товарищи, товарищи! — долго и упорно просил слова Георгий, и когда кое-как утихли, он заговорил:
— Дело в том, товарищи, что все мы еще мальчишки и девчонки, так сказать, ученички. А вот Ольга Павловна
Колосова — учительница! Это устанавливает должную дистанцию между нами и ею. Поэтому болтать что
попало в присутствии Ольги Павловны я вам не рекомендую. Я расскажу лишь одну историю. В институте
физкультуры был преподаватель плавания. Это был выдающийся мастер своего дела. Он подготовил сотни
отличных пловцов. В специальном зале его ученики всю зиму отрабатывали соответствующие плавательные
движения, он помогал им шлифовать каждую тонкость этих движений, потом он пускал их в бассейн, потом
дальше — в реки, в озера и в моря. Они плавали и славили своего великого учителя. Но вот однажды учитель
нечаянно упал в воду. Ученики ждут, когда он появится на поверхности. Его все нет и нет. Минута прошла, две
прошли, семь. Кто-то сказал: ну и легкие у Семена Семеновича, столько выдерживает! А потом его достали
водолазы. Он утонул. Учитель плавания никогда до этого не бывал ни в какой иной воде, кроме как в банной, и
совершенно не умел плавать.
Все засмеялись, а Георгий закончил:
— Главное для учителя — не самому уметь делать то, чему он учит, а уметь учить других это делать!
— Это что — намек? — воскликнула Оля. — Может быть, я, по-твоему, не знаю истории?