стулья, завели радиолу, и начались танцы.

В одном из перерывов меж танцами вновь появился Бородин и сказал, показав рукой на ящик радиолы:

— Вот, ребята, за такую штуку лет тридцать назад мы бы головы свои сложили. Хотите, расскажу

историю?

— Очень!

— Хотим! Просим!

— Было это в гражданскую войну, — заговорил он, раскурив папиросу, — на одном из южных фронтов

против белых. Мы сидели на берегу реки в окопах, противник сидел на другом берегу, тоже в окопах. Между

нами, поскольку дело было зимой и держались крепкие морозы, речка лежала подо льдом. Живем мы, говорю, в

окопах, зябнем, проклинаем белую сволочь. Совались наступать — косят нас на открытом льду из пулеметов.

Совались, конечно, и они — мы их косили из пулеметов. Иной раз вместо пулеметов выходили на снег наши

агитаторы, пытались объяснять белым солдатам положение. Толку от этого было мало. И вот однажды привозят

к нам в политотдел дивизии граммофонные пластинки. На пластинках… что бы вы думали? Речи самого

товарища Ленина. Одна называлась: “Что такое Советская власть?”, другая — “Обращение к Красной Армии”.

Вот у нас все и задумались, как бы так сделать, чтобы и самим эти речи услыхать да и тем заречным паразитам

дать послушать? Ведь слова-то, слова — ленинские! Не могут такие не пробрать до сердца.

Бородин налил себе в бокал нарзану, выпил и продолжал:

— Туда-сюда кидаемся, что делать — не знаем. Граммофона-то нету у нас. Подумали да снарядили

кавалерийский рейд. Прошли наши конники сто восемьдесят километров по своим селам, в тылы к противнику

где-то на фланге ворвались, шестерых убитыми оставили, троих еле отходили — и что же? Граммофон добыли.

Нашли его у какого-то кулака и привезли в дивизию. Целую неделю говорящая машина ходила по окопам, по

землянкам, по избам — везде и всюду слушали наши ребята замечательные слова Ильича. Здорово получалось!

Живой Ленин, да и только! Ясно так, отчетливо. Потом, когда сами наслушались, выбрали наши политотдельцы

ночку потемнее, поспокойнее, чтобы ни ветра не было, никаких иных помех, и в жестяную трубу объявили

противнику, что будем им передавать речь товарища Ленина. Выставили граммофон на бруствер, прицелились

трубой на ту сторону и завели. На той стороне, верно, — полная тишина, тоже замерли, тоже слушают.

Бородин снова отпил глоток нарзана.

— Слушают, говорю, и ничего не слышат. Беда получилась полнейшая. Слабый граммофон. Только звук

туда долетает, за реку, а слов не разобрать. Поставили мы другую пластинку — опять то же: нам слышно, им

нет. Тогда с их стороны стали покрикивать: “Громче давай! Какого лешего вы там! Налаживайте!” А что мы

наладим? Это же не такая техника. — Бородин провел ладонью по ящику радиолы. — Горюем. Но вот один

парень… был у нас такой орел, Шурка Подковкин. Он и предложил: “Вот что, говорит, буду-ка я им все

объяснять своими словами. Только, пожалуйста, разрешите”. Ему разрешили. Он вылез на бруствер и спросил в

жестяную трубу на ту сторону: “Эй, вы, кричит, субчики! Я вам берусь в точности все разъяснять, что товарищ

Ленин говорит. Вы меня не укокаете?” — “Нет, кричат, вылазь и объясняй, не укокаем”. Шурка поправил на

бруствере граммофон, встал рядом, как на митинге, и давай объяснять. “Вы что же, кричит, советской власти,

гады, не верите? Что товарищ Ленин говорит, дери вас за ногу? Пусть вам пусто будет, говорит, мы, мол, и сами

знаем, что у нас еще много недостатков в организации советской власти. Она, говорит товарищ Ленин, не

излечивает сразу от недостатков прошлого. Зато, разрази вас гром, дает полную возможность переходить к

социализму”. Ну, скажу вам, на той стороне слушали не дыхнув, не кашлянув. Стрелять, конечно, не стреляли.

В передовых окопах — кто? Офицерья не было, одни солдаты. И скажу вам, товарищи, речь Ильича в

Шуркиной передаче дошла до них полностью. Наутро восемнадцать молодцов перебежало на нашу сторону.

Вот, ребята, какая штука! Ну, теперь танцуйте!

Танцевать почему-то больше никто не захотел. Смотрели то на Бородина, то на радиолу. Первым задал

вопрос Виктор Журавлев:

— Скажите, пожалуйста, товарищ полковник, а эти речи товарища Ленина сохранились на пластинках?

— А как же! — ответил Бородин. — Конечно, сохранились!

— Вот бы послушать!

— Хочешь? — спросил Бородин. — Могу устроить.

— Еще бы не хотеть!

— Ну тогда прошу немножко обождать.

Бородин ушел в кабинет, позвонил домой матери жены, позвонил в гараж шоферу, и через двадцать

минут в столовой, где еще не успели накрыть стол к чаю, появился черный ящик наподобие тех, в которых

хранят пишущие машинки.

— Ну, ребята, тут у меня немало ценностей, — сказал Бородин, щелкая замком. — Чьи бы вы еще хотели

услышать голоса? Вот этот вас не заинтересует? — Он поставил одну из пластинок, не дав никому прочесть

надпись на ней. Зашипела иголка, и возник высокий старческий голос. Невидимый старик говорил: “Растут

люди только в испытаниях”. — Ну кто это, угадайте? — спросил Бородин, и так как никто даже и не пытался

угадывать, он сам ответил: — Лев Толстой. “Мысли на каждый день”. А вот еще слушайте. — Кто-то стал

читать стихи, как их читают все поэты, с подвыванием. — Это Валерий Брюсов, — пояснил Бородин.

Потом густым крепким голосом начал читать рассказ Куприн. Отрывок из “Записок врача” прочел

Вересаев. В репродукторе радиолы возникали голоса шлиссельбуржца Морозова, Леонида Андреева, иных

писателей, поэтов, общественных деятелей. Голоса подымались из толщи времен, голоса звучали так же, как

многие-многие годы назад. Минувшее оживало. Олины гости сидели завороженные, потрясенные,

взволнованные. Когда кончалась одна пластинка, они просили ставить новую.

Бородин исполнял их просьбы. Вот он поставил еще одну пластинку, и загремел звонкий, зовущий голос,

страстный и пламенный:

— Если Маркс говорил, что “призрак коммунизма бродит по Европе”, то теперь уже коммунизм не

призрак, а могучая реальная сила, он находит свое воплощение в СССР — цитадели мировой революции…

— Киров! — воскликнул Павел Петрович. — Мне приходилось его слушать.

Он стал рассказывать о том, как и когда слушал Кирова, увлекся, незаметно перешел на воспоминания о

годах индустриализации, строек и преобразований.

— Прошу прощения! — сказал вдруг, спохватившись. — Я, кажется, тоже оказался тут вроде пластинки.

Выключайте, пока не поздно. А то разговорюсь — не остановите.

Все засмеялись.

— Ну, а теперь то, что я обещал тебе, — сказал Бородин, оборачиваясь к Журавлеву. — Слушайте,

товарищи, Ленина!

Ленинский голос как бы ворвался в квартиру Колосовых. В нем было движение, порыв, устремленность

сквозь десятилетия в далекое будущее.

— Мы хорошо знаем, — говорил великий Ленин, — что у нас еще много недостатков в организации

Советской власти. Советская власть не чудесный талисман. Она не излечивает сразу от недостатков прошлого,

от безграмотности, от некультурности, от наследия дикой войны, от наследия грабительского капитализма. Но

зато она дает возможность переходить к социализму. Она дает возможность подняться тем, кого угнетали, и

самим брать все больше и больше в свои руки все управление государством, все управление хозяйством, все

управление производством. Советская власть есть путь к социализму, найденный массами трудящихся, и потому

— верный и потому — непобедимый.

Хотелось аплодировать, едва была закончена эта замечательная речь. Хотелось бы еще и еще слушать

ленинский страстный голос. “Как хорошо придумал дядя Вася, — сказала себе Оля. — Какой он выдумщик”.

Даже Варя позабыла о своих душевных страданиях, даже она отдалась власти великих голосов,

долетавших из прошлого, но зовущих вперед.