Дива внесла покрывало в громадный терем, увенчанный не менее громадным Истинным солнцем. Огонь сего воистину благодатного источника вселенской жизни испепелил бы дерзкого человечка, ибо даже ясносветлые звёзды-духи наподобие Веденеи боялись подниматься на седьмое небо без особого дозволения. Требовалось умение перевести свой разум и сознание в особое состояние, дабы напрямую общаться с Отцом всего сущего и несущего. Не Веденее и тем более не Глебу было восходить в обиталище выспренних богов, обитающих, как и встарь, на самой вершине горы.

Быть бы тщеславному гордецу навеки разорванным на мельчайшие частицы да поглощённым в водовороте бытия, утратить бы плоть и навсегда забыть о возрождении, ибо не след нарушать установленный небожителями порядок. Однако оказалось всё несколько иначе – медленно истаивающее алое полотно Дивы, в котором Глеб запутался, точно назойливая муха в паутине, защитило его от пыла Истинного солнца, всецело уберегло.

Вошла Дива в светлицу – положила комок с запелёнатым в нём человечком на скамью, сама же села за прялку, напротив неё – тоже пряха, словно отражение, только не в алом, а в багряном, багровом. Не сложно сообразить, что это ни кто иная, как заря вечерняя, иначе говоря – Дивня, матушка и глашатай Ночки тёмной. Так и сидят сёстры – Дива с Дивней – ткут. Смотрит Глеб дальше, там, впереди, как будто двоится пространство – от этого он словно не в одной светлице находится, а сразу в трёх или четырёх. Итак, если в первой, по его счёту, светлице – зори трудятся, то в следующей другие сестрицы уже совместно дело делают: одна в белое полностью наряжена, вторая в тёмное – Доля и Недоля вышивают рубашки, в кои младенческие души наряжают да отправляют в указанное место для рождения. И что-то ещё привиделось путнику, да зрение слабенькое, чтоб уразуметь…

Вдруг всё слилось пред ним, все светлые образы, все белые лики, а иные прочь отступили – то явилась хозяйка Солнечного терема. Стала она подметать, прибирать, наводит порядок. А Глеб лежит и подумывает: «Ух, как жарко! До изнеможения жарко! Семь потов сошло!». Тут-то понял он, что сказанное на Земле – пустые байки, когда твердят, дескать, одним рай, другим пекло. Всё едино – для светлых рай, согревающее тепло, а тем, у кого сердце ледяное, душа стылая, рай пеклом кажется, геенной огненной. Потому-то не пускают на седьмое небо души грешников, кто ж понапрасну станет глупых мучить? Нет, не злодеи, а любящие родители обитают здесь, не станут они пытку делать чадам своим, хоть те и ослушались родительского завета, заблудились. Посему на пятом небе тёмные души не на свету очищаются, где праведники, а в черноте, в Тени Мирового древа, – клин клином, как говорится. Только в черноте они могут избавиться от внешнего груза, вернуться в исходное состояние.

Наводя чистоту, переложила хозяйка алую тряпицу с одного места на другое, да вдруг краем глаза рассмотрела запутавшегося человечка. Не разжимая уст, спрашивает: «Кто ты?», да ответить не даёт – изучает пристальным взглядом и, понимая всё, качает головою:

– Что же ты, несмышлёныш, не оперился, а из гнезда выпорхнул?

– Мало времени, мало! Хочу испробовать полёт!

– Полетел бы в свой час, куда торопишься?

– Как величать тебя, владычица?

– Называют меня Солнцевой матерью. Скоро сын мой вернётся из странствия, спешу чистоту навести к приходу его. А тебе бежать надобно!

– Почему?

– Придёт сын мой – испепелит тебя в прах духом своим. А коли заприметит тебя – вовсе разгневается. Когда сын мой гневается, Вселенная колыбается. Уходит-то он ласковым мальчиком, а вертается седым старцем, усталым, жаждущим отдыха и покоя.

– Как же идти мне, матушка, коли на тереме твоём огонь? – спросил Глеб. – Жар да пыл несносный!

– Ох ты, несмышлёныш! – всплеснула руками Солнцева мать. – Забери с собой алый плат, не снимай его – невредим будешь.

– Где же, матушка, обрести мне желаемое? Ведаешь ли, чего ради прошёл я семь небес?

– Ведаю, – посуровела Солнцева мать. – Обрящешь желаемое – в свою пору. Оно не здесь, не на седьмой ступени.

– Да где же, матушка?! – поразился Глеб.

– За седьмым небом! Там, где я вышиваю красную нить для всего сущего да в космы заплетаю!

– А есть ли что за седьмым небом?

– Есть. Там желаемое. Там у всего своя мера. Там я зовусь иначе. Здесь меня наречь можно Аго – рождающая пламя небесное. В Нави – Яга, рождающая пламя подземное.

Зашумело снаружи – то возликовал Ирий, божественный сад, скрипнула дверь в тереме, застучали кованые каблуки по половицам.

– Сын мой идёт! – сказала Солнцева мать, укутывая Глеба и пряча под лавку. – Лежи тут, покуда сын не уснёт, а как уснёт, выходи прочь, прыгай вниз – не расшибёшься, плащ убережёт.

– А как он меня учует? – спросил Глеб.

Солнцева мать ещё раз окинула взором человечка.

– Не учует, коли не высунешься. Ты тех же кровей, того же рода.

Юноша не успел расспросить подробнее о значении последней фразы – в светлицу вошёл косматый дед, помещение залилось красным светом, только и успела Солнцева мать засунуть под лавку постепенно тающую ткань зари. Принялась она на стол накрывать да сына потчевать. Долго трапезничал могучий старец, а хозяйка терема его всё расспрашивала:

– Далече ли ныне, сыночек, хаживал?

– Далече, мать, далече…

– Насколько же далеко?

– Настолько, что подле меня День скакал на белом жар-коне, а я же пешим всю дорогу. Встали спустя четверть пути – конь в мыле, а я лишь шибче воспылал. Опосля ещё четверть прошли, я осунулся, а День встал. Я ему кажу: «Конь-то совсем у тебя нежилецкий! Дай роздыху! А не то подохнет, сто лет домой не вернёшься!». Остался День пасти скотину, а взамен его сестра вступила на тропы – Ночка тёмная. Так вот День-то остался, а я дальше пошёл другой стороной, понеже не можно с Ночкою пересекаться мне. Настолько далече хаживал.

– Сильно ли утомился, сыночек?

– Сильно, матушка. Зело устал. Мы, как четверть прошли, привал сделали – так я три океана и тринадцать морей выпил, да все они солёные, жажду не утоляющие.

– Ты бы, сыночек, из речек пил…

– Реки с озёрами жар-конь языком иссушил – всё-то День сам не пил, но об животине своей заботился. И не зря сие делал – токмо двинулся я в обратную дорогу, нагнал меня День.

– Не голодал ли ты, сыночек?

– Голодал, матушка. Мы с Днём, как третью четверть миновали, вновь встали – так я много лесов пожрал, степей с долинами. А День не вкусил – животину свою вскармливал.

– Много ль видал, сыночек?

– Всего, матушка, насмотрелся, всё сосчитал, каждую песчинку во Вселенной без присмотра не бросил. Высоту небесную с долготою земной сравнивал, глубину океанскую с глубиною подземною. Всего поровну, мать, всего в достаточке.

– Что же ты так, сыночек мой, подряхлел да сгорбился? Где твои кудри русые, где румянец твой?

– Кудри мои, матушка, новыми лесами выросли взамен пожранных, лишь седина у меня сохранилась. А взамен выпитых океанов с морями – кровушку свою отдал, вот и исчез весь мой румянец.

Села Солнцева мать на скамью, подальше от того места, где Глеба спрятала, рядом устроился её сын, положил ей голову на колени.

– Вот златым гребнем головушку твою расчешу, каждую волосинку да распутаю – вернутся кудри русые, вернётся ясность светлая, вновь станут думы лёгкими, огонь неугасаемый пуще прежнего в ретивом сердце взыграет.

Стала Солнцева мать старику космы расчёсывать гребнем, от каждого прикосновения которого пробегал белёсый след, точно молния в небе. Плывёт в умелых заботливых руках гребень жёлтой уточкой, уточка ныряет да выныривает, взлетает-опускается. Колдовство – то есть чарующее сотворение круговых действий – завлекло Глеба, упала на глаза пелена, спать захотелось. Только встрепенулся он – глядь, а вместо лохматого деда лежит у Солнцевой матери русокудрый мужчина с окладистой бородой, мирно посапывает. Потом – глядь, юноша красивый, прелестный, статный, лежит да понемногу задрёмывает. Потом – глядь, мальчик лет десяти мирно покоится на коленях, ловит во сне солнечных зайчиков, скачущих повсюду в тереме.