- Радист, стрелок, что у вас? Где истребители?

- Ведут бой ниже нас. «Фоккеры» подошли близко, но «кобра» отсекла их. Один задымил, другой ушел вниз по курсу.

Грамотно работают наши стрелки, таких на испуг не возьмешь.

- Все! - неистово кричу я. - Съемка закончена! - И тут же ударяюсь о потолок кабины - с такой силой Ельсуков отдает штурвал от себя.

Мы снижаемся до высоты пятьсот метров. Все четыре истребителя, как почетный эскорт, сопровождают нас. Строй их безупречен.

Слышу обрывки разговора истребителей с Ельсуковым.

- Слушай, бомбер, переходи в истребиловку. Навыки у тебя дай бог каждому! Еле удержались за тобой.

- Спасибо, подумаю. Благодарю за помощь.

- Как выполнили задание?

- Хорошо! С такой защитой…

- Поздравляем! Вас уже ждет большое начальство, учтите. С тобой приятно работать, бомбер, - все делаешь по-умному. Идем на точку. До свидания, «Факир».

Здесь стоит сказать, что во время первых полетов на разведку между истребителями сопровождения и разведчиком [180] нередко возникали, мягко говоря, разногласия. Мы скоро поняли, что задание на сопровождение для истребителей не самая желанная работа. Они скованы в маневре, должны терпеливо переносить огонь с земли, часто биться с противником на предельном удалении от базы и, что самое главное, головой отвечать за разведчика. Поэтому наша четкая и быстрая работа над целью и под огнем зениток ценилась истребителями весьма высоко. Отсюда и реплика: «Все делаешь по-умному…» Эти слова для нас высокая похвала.

Навсегда запомнились от тех боевых вылетов дороги с беженцами. Вначале немцы бежали на запад, спасаясь от русских войск, наступающих из Восточной Пруссии и Польши. Теперь же, когда 2-й Белорусский фронт рассек восточно-померанскую группировку надвое и отрезал пути на запад, поток беженцев устремился в обратном направлении. Тут свою роль сыграла геббельсовская пропаганда. Правда, и наши солдаты, особенно те, у которых немцы отняли родных, близких, порой не могли сдержать своих чувств в отношении немцев. Первые километры немецкой земли от святого гнева русского солдата местами выглядели мертвой пустыней…

В разгаре была весна, таяли снега, разливались реки. Наши войска и боевая техника могли двигаться только по дорогам. Причем обстановка требовала быстроты передвижения. А тут сотни тысяч беженцев со своим скарбом, колясками, детьми, больными.

Помню, однажды на аэродром неожиданно выскочили наши танки. Командир танкистов, грязный, потный, небритый капитан, требовал от начальника штаба:

- Покажите, где пройти, чтобы не повредить ваши птички. На дорогах затор. Беженцы. Идем в обход.

Кто- то подсказал:

- А чего вы с ними цацкаетесь? Забыли, как они с нашими беженцами поступали в сорок первом?…

Капитан посмотрел на советчика воспаленными глазами и ответил сухо:

- Нет, браток, с детьми и бабами не воюю. Хоть они и немцы. Беззащитных давить не могу. Так что пропускайте через аэродром. Христом богом прошу!…

А тогда, сразу же после нашего приземления, еще на рулежке, к нам почти под крыло пристроилась спецмашина штаба 5-го авиакорпуса. Рядом с шофером сидел подполковник. Из своей кабины мне показалось, что он не сводил [181] глаз со створок бомболюков, где лежали бесценные кассеты.

Через некоторое время я сидел в той же комнате лазарета, откуда несколько часов назад меня извлек Ельсуков, и писал донесение. Над моей опухшей ногой колдовали медсестра и Воронков. Разрезали штанину, сняли пропитанную кровью повязку, сделали уколы.

- Дайте ему чаю с сахаром, да покрепче, - распоряжался Воронков. - Вон какой бледный, того и гляди в обморок брякнется.

- Ему пока нельзя в обморок, - комментировал Ельсуков, находящийся в прекрасном расположении духа. - Вот напишет донесение - тогда. И вообще, я заметил, что с больной ногой у него лучше получалось, чем со здоровой. Над Данцигом сам не спал и другим не давал. Правильно я говорю, радист?

- С вами задремлешь, - буркнул тот, - все бока в синяках от такой дремоты.

- Зато цел, жив-здоров, хоть сейчас под венец! - смеялся Ельсуков.

В комнату вошел начальник фотоотделения Володин.

- Отличные кадры! - с порога сообщил он. - Сушим спиртом. Начальство снимает данные прямо с сырой пленки. Не нахвалится вами.

- Ты бы, Володин, штурману спиртику принес для поправки здоровья и дезинфекции.

- Принесу, дело простое. За такую пленку стоит, - с готовностью согласился прижимистый «фотик», у которого спирт находился под семью замками - отпускал он его лаборантам лишь при чрезвычайных обстоятельствах. И тут Володин задал нам вопрос, который и поверг всех в изумление:

- Пришел узнать, как вы ухитрились сфотографировать небо с истребителями? Ведь для этого надо лететь вверх колесами!…

- Секрет фирмы! - рассмеялся Ельсуков.

Давно я не видел его таким довольным и веселым.

После того памятного полета я вернулся в экипаж В. Лайкова.

Мы дважды вылетали полком бомбить войска противника у Фишгаузена на северном берегу залива Фришес-Хафф, куда пробивались дивизии 3-го Белорусского фронта с целью окружения и разгрома земландской группировки противника. Нанесли сильный бомбовый удар по Кенигсбергу, столице Восточной Пруссии. [182]

Тогда, в марте, стояли теплые солнечные дни. Воды Балтийского моря заметно поголубели. На фоне мягкой весенней голубизны, окутавшей землю и море, огромным грязно-серым клубом стояли дым и пыль горящего Кенигсберга. Сбросив бомбы на крепостные стены, полк начал пологий разворот влево и попал под огонь зенитных батарей военно-морской базы Пиллау. И вот одним из первых снарядов, разорвавшихся в ад строем нашей эскадрильи, был сбит самолет Михаила Мамуты.

Не забыть, как темно-зеленая машина моего друга, оставляя над голубым заливом дымный след, все дальше удалялась в сторону берега и наконец исчезла среди пятен прибрежной полосы. Никто из экипажа не покинул самолета. Потом узнали - запретил командир: не сгоришь в воздухе, утонешь в заливе. Миша почти вслепую посадил горящий самолет у Эльбинга, только что захваченного вашими войсками. И здесь, как зимой 1943 года под Жлобиным, повезло «святому» Мамуте, великолепному летчику. Все члены его экипажа остались целы.

В эти же дни 49-я и 70 я армии 2-го Белорусского фронта уже находились в 30-40 километрах от Сопота. Авиации предстояло расчистить для них путь к берегу Данцигской бухты через ту самую оборону немцев, которую мы с Ельсуковым разведали накануне. Командование 4-й воздушной армии эту задачу поручило частям 327-й бомбардировочной авиадивизии.

И вот наш полк взлетел на задание, а нас с Лайковым задержали на земле: экипажу предстояло лететь на разведку в район военно-морской базы Свинемюнде. Непривычное это состояние - оставаться на земле, когда твои товарищи уходят в бой. Однако делать было нечего, нас тоже ждала сложная работа.

Самолет уже стоял готовый к вылету, фотоаппараты были заряжены, бомбы подвешены. Мы ждали команды, и только механик Н. Мельчаков крутился вокруг машины: то потрет ее ветошью, то заглянет в колесные ниши - что-то там поправит. Хороший механик всегда найдет над чем потрудиться. Вот когда машина уйдет на задание, тогда механику делать нечего. Впрочем, это, пожалуй, не совсем так. Экипаж оставил землю, ушел навстречу неизвестности - тревог и беспокойств еще больше. Как поведет себя машина в воздухе, исправно ли будут работать двигатели, оборудование, приборы?… А самое главное, что заботит и гнетет душу механика, - вернутся ли его боевые друзья… Одна у механика дума: пусть будет изрешечена пулями и [183] осколками машина, пусть откажут хоть десять ее систем - все можно восстановить, исправить, только бы видеть экипаж на земле, поздравить ребят с успешным вылетом и опять, как сотни раз до этого - в мороз и стужу, на ветру и под палящим солнцем, загрубевшими от металла руками ввести боевую машину в строй и доложить: «Командир, все в порядке!»

У кандидата технических наук полковника Е. И. Вершинина, который в 1945 году был авиационным механиком в экипаже младшего лейтенанта А. Чернецкого, до сих пор видны рваные рубцы на подушечках пальцев - следы его неистовой заботы о боевой технике.