- Знаешь, о чем этот большевичек сейчас думает? Как бы к своим драпануть, а нас пощелкать при случае.

Его сосед, крупный мужчина в летах, в ответ только пожал плечами.

- А того не знает, - продолжал молодой, - что его свои тут же шлепнут за связь с власовцами и дачу показаний.

- Каких показаний? Чего ты мелешь?

- Где полк, какая дивизия - все рассказал со страху. Разве не слышал?

Такой наглости я стерпеть не мог. Изловчившись, я изо всех сил пнул власовца. Он едва не вылетел за борт и тут же с бранью набросился на. меня. Бил по голове, плечам, пинал сапогами до тех пор, пока его не оттащили в сторону. [157] Грузовик остановился. Из-за борта показалась голова ефрейтора:

- В чем дело, Юрченко? Опять за свое?

- Стерва большевистская, советское отродье!… - бормотал власовец. - Пристрелить его немедля! - И одернул с плеча автомат.

- Отставить! - рявкнул ефрейтор. - Его немцы ждут. Забыл?

- А-а-а, все вы тут заодно! - истерично выл Юрченко. - Ну погодите, я все знаю.

- Заткнись, - спокойно сказал пожилой власовец, - а то схлопочешь.

Я же казнил себя: элементарная провокация вывела из себя, отказала выдержка. Позор! «Сделай вывод, советский офицер», - приказал я себе.

Минут через двадцать грузовик остановился. Власовцы соскочили на снег, задымили сигаретами. Потом из-за борта машины показалось перекошенное странной улыбкой лицо Юрченко.

- Погляди, большевичок, на немецкую работу, не пожалеешь. Картинка что надо.

Я поднял голову. Печальная картина открылась моим глазам: валялись разбросанные по снегу молодые сосенки, у многих деревьев сорваны верхушки, расщепленные стволы светились рваными отметинами. Казалось, над хвойным лесом прошел ураган. Чуть поодаль дымились металлические обломки. Груды искореженного металла, спекшиеся дюралевые глыбы, обожженные огнем остатки крыльев, далеко отброшенный взрывом мотор с торчащей лопастью - все, что осталось от нашего бомбардировщика.

- Где люди? - крикнул я и шагнул вперед. - Да развяжите же руки, гады!

Пожилой власовец подошел к машине, угрожающе вскинул автомат:

- Сиди на месте, парень, не то пулю схлопочешь. А людей нет, куски одни да тряпки. Взрывом всех разбросало. Документы немцы увезли, а нас за тобой послали. А зараз приказали еще раз проверить - не осталось ли чего.

Всегда считал - плакать последнее дело. Даже когда Узнал о гибели отца, дедушки и сестренки, глаза были сухими. А тут сам не знаю, как случилось - заплакал. Видно, подкосили тяжкие события: пожар на самолете, парашютный прыжок, плен, русские люди-предатели. Все происходило так быстро, что я, очевидно, не успевал приспосабливаться [158] к обстановке, да и силы мои, по всему видать, были на исходе.

В стороне от чадящей воронки среди переломанных веток копошился Юрченко.

- Гляди, большевичек! - крикнул он и с трудом поставил вертикально киль разрушенного самолета. Среди зеленого лапника киль с красной звездой стоял словно памятник. Не понимал власовец, что отдавал последние почести погибшему экипажу.

Примерно через час подъехали к немецкому штабу. В комнате, куда меня втолкнули, находились два офицера. Один, забросив ногу на ногу, курил, другой что-то писал.

- Присаживайтесь, - пригласил офицер с папиросой, не глядя на меня и указывая на табурет, стоявший в центре комнаты. Меня удивило не то, что немец обратился ко мне по-русски, а вежливая форма и подчеркнутый такт, с которыми было сказано это первое слово в нашем разговоре.

Та первая встреча с немцами и весь допрос запомнились мне на всю жизнь. Поначалу немец задавал вопросы и вел беседу едва ли не как при встрече со старым знакомым. Но его глаза и манера внезапно замолкать в самые острые моменты разговора помимо воли заставляли быть предельно собранным и осторожным.

- Надеюсь на ваше благоразумие, - несколько раз повторил он. - Хочу предупредить, что мы почти все о вас знаем: полк, дивизию, командиров, вашу фамилию, звание, должность, фамилии ваших погибших товарищей. Все это на трудно было установить по документам.

Я молчал, вообще стараясь больше слушать, чем говорить. Действительно, личные документы, полетная карта, штурманский бортжурнал лежали у немцев на столе. Что же в таком случае может их интересовать?

- Нас интересует сущий пустяк, - словно угадал мои мысли немец. - Вы ответите, и я отпущу вас привести себя в порядок, выпить шнапс и ехать на запад с комфортом.

В этом месте разговора я, признаться, немного растерялся. Все, что составляло военную тайну, и все, что я знал, немцам известно. Какой «сущий пустяк» их интересует?… Сумею ли уйти от ответа? Ведь было ясно, что не ради пустяка немцы тащили меня в этот далекий от фронта штаб.

- Нам известно, - продолжал немец, - что в вашем полку хорошие разведчики. Это правда?

- Во всех полках хорошие разведчики.

- Прекрасно! - обрадованно воскликнул немец. - С вами можно иметь дело. Пойдем дальше. Мы знаем, что [159] разведчики проверяют погоду. Ну, скажем, облачность, видимость, дождь, снег. Я правильно говорю?

- Здесь нет секрета. И ваши летчики разведывают погоду.

«Не спеши, - про себя твердил я. - Говори медленнее. Ведь ты не знаешь, куда клонит немец, для чего весь этот допрос».

- Но ведь погода идет с северо-запада? Не так ли?

- Не всегда, но чаще всего с северо-запада.

- Прекрасно, - вновь оживился немец, словно я сделал ему хороший подарок. - Но согласитесь, что разведчик смотрит не только погоду, но и снимает местность.

- Бывает, - буркнул я.

Вдруг немец вскочил, приблизил ко мне лицо и заговорил с напором, с явным желанием не дать мне опомниться:

- Отвечать быстро! Где вы и ваши летчики делали фото немецких городов? Алленштайн, Мариенбург, Торн, Эльбинг… Это правда? Отвечать быстро! Ну, ну, ну, быстро!…

Вот, оказывается, в чем дело! Меня вдруг как током ударило. Действительно, в середине января почти половину разведывательных полетов и ударов по противнику мы делали со значительным уклонением от общего стратегического направления фронта - на северо-запад и даже на север. Признаться, мы тогда недоумевали, почему такой акцент в полетах? Ведь фронт должен был наступать на запад! Изменение стратегических замыслов Ставки и штаба фронта тогда первой ощутила авиация, и прежде всего разведывательная. Мы по опыту знали, что та сторона, куда чаще летают разведчики, всегда оказывалась направлением главного Удара.

Так получилось и в январе 1945 года. Фотографирование районов и городов, о которых спрашивал немец, безошибочно наводило на мысль о резком изменении стратегического плана. И действительно, 20 января четыре армии 2-го Белорусского фронта, в том числе его ударная сила - 5-я гвардейская танковая армия, неожиданно повернули на север и северо-восток для действий против восточно-прусской группировки противника.

Вот это и нужно было знать моим собеседникам и, вероятно, не столько знать, сколько подтвердить несомненно имеющиеся у них сведения. Вот откуда интерес к северо-западу!

«Ну нет, такого удовольствия я вам не доставлю, господа офицеры», - с облегчением подумал я, а ответил спокойно в односложно: [160]

- Не знаю. Я человек маленький.

Переводчик быстро что-то заговорил, презрительно поглядывая в мою сторону. Второй кивнул головой. Тогда переводчик встал и зашел ко мне за спину.

«Сейчас ударит», - додумал я, ощущая свою беспомощность. Кажется, до сих пор помню дыхание того немца, запах его одеколона, сигаретного дыма… Удар пришелся по затылку. Вмиг перевернулись и стали дыбом окна, стены, лампочка под потолком. Розовой пеленой застлало глаза. «Мастерски бьет, сволочь», - едва успел подумать я, как новый удар в живот, казалось, разворотил все внутренности, зашлось дыхание. Обхватив голову руками, я упал на колени, сплевывая сгустки-крови…

Пришел в себя от того, что услышал быструю и резкую немецкую речь, словно кто-то отдавал команды. Вбежавший солдат, подхватив под руки, усаживал меня на табурет. Здоровым глазом я увидел третьего немца в шинели с меховым воротником. Он что-то кричал в лицо переводчику, указывая перчаткой в окно. Оба допрашивавших меня немца стояли навытяжку. Выкрикнув еще несколько слов, из которых я понял лишь четыре: «Всех пленных летчиков в Берлин!…», немец в шинели круто повернулся и исчез за дверью.