В этот же день меня посадили в полуразбитый вагон и в сопровождении двух конвоиров повезли на запад. Это был пятидневный, полуголодный, в приступах боли, бессонный путь в глубь Германии, порой прерываемый американскими бомбежками с пожарами, завалами, разрушениями…

Конвоиры вели себя спокойно и деловито. Помню лишь, как на одной из пересадок, вернувшись с немцем-жандармом, они силой содрали с меня рубаху, брюки и одели во все немецкое. «Приказ фюрера, - объяснил жандарм, - в Берлин во вражеской форме въезжать нельзя». Но как только немцы вышли, я сбросил немецкую форму и остался в одном белье. Не помню, чтобы я раньше так жестоко мерз, вдобавок испытывая муки голода: я отказывался есть, всякий раз отталкивая котелок с похлебкой. Вышло, что я рассчитал правильно: не вести же меня по городу в нижнем белье. Вскоре мне вернули форму. Как родную принял я потертую парашютными ремнями хлопчатобумажную гимнастерку, в которую тут же облачился с чувством хотя и не такой уж большой, но все же победы над охранниками. Во многих местах на моем обмундировании были заметны швы. Значит, пороли и искали. [161]

Остался позади Берлин, в котором меня продержали всего несколько дней. Помню, столица рейха содрогалась от ежечасных бомбардировок союзной авиации. Уже тогда Берлин походил на прифронтовой город. Но военная машина рейха, в которую я попал, вероятно, как существо исследуемое, продолжала действовать по заведенному порядку. Несколько раз в камеру, куда меня поместили, заходили немецкие чины, преимущественно в авиационной форме, задавали с виду ничего не значащие вопросы, давали читать оперативные сводки, переведенные на русский язык, очевидно с задачей узнать мою реакцию на эти явные фальшивки.

Но все чаще в немецкой речи я стал различать слова - «специальный лагерь». Из слов немцев, меня допрашивавших, я скоро понял, что спецлагерь будет моей последней остановкой на пути через Германию.

На пути к этому таинственному лагерю случился эпизод, оставивший незабываемый след в памяти. Из-за поворота дороги, по которой меня вели жандармы, показалась колонна пленных, сопровождаемых солдатами. Вскоре она поравнялась с нами. Жандармы на ходу заговорили, тыкая пальцами в небо, где звук десятков американских бомбардировщиков превратился в сплошной гул. Что-то шлепнулось у моих ног. Я быстро нагнулся и, подобрав газетный сверток, сунул его за пазуху. Тут же услышал голоса из колонны:

- Вива Франция! Вива Россия!

Это были французские пленные. А в свертке я обнаружил самый дорогой подарок - десяток сигарет и самодельный мундштук. Не ахти какой дар по нынешним временам, но тогда растрогал он меня до слез.

Спецлагерь размещался в средневековом замке, мрачная красота удивила и подавила меня. Отсюда не выберешься! В утреннем тумане высились серые башни с острыми шпилями. Из рва с темной водой подымался холод. Через ров был переброшен узкий мост, а за ним в глубокой нише виднелись окованные железом массивные ворота. Все сооружения замка: стены, окна-бойницы, замшелая каменная кладка - были покрыты налетом древности. Однако в нескольких местах виднелись приметы и современного стиля: Деревянные вышки, фигуры часовых в касках, стволы пулеметов, прожектора. У ворот находился наряд охраны войск СС, а за воротами, прижавшись к стене, стоял зеленый бронетранспортер. Да, правильно сказал допрашивавший меня немец в Берлине: спецлагерь - моя последняя остановка.

За весь путь от места падения нашего самолета до этой [162] мрачной крепости Вюльцбург мои конвоиры сделали всего лишь одну ошибку: оба солдата, оставив меня сидеть у рва, пошли к охране крепости. В это время к мосту подкатил огромный грузовик с брезентовым верхом. Я оказался отрезанным от охраны. Лучших условий для побега не было.

Хоть и слаб я был, но ноги несли меня, как мне казалось, с огромной скоростью. Раздирая о ветви лицо и руки, я проскочил небольшую рощицу, перепрыгнул через канаву и по вспаханному полю под уклон понесся к реке, над которой виднелся мост с поручнями. Грудь моя разрывалась от напряжения, голова горела, ноги заплетались, очевидно, не в силах справиться с такими внезапными сильными нагрузками. Я подбежал к мосту, который оказался пешеходным, и остановился как вкопанный. На его середине в самом узком месте стояли дети. Их было человек двадцать с двумя женщинами - целая толпа, пробиться через которую можно было, лишь сбросив многих детей в реку. Они же, замерев, со страхом смотрели на меня, взрослые немки присели на корточки.

Все! Путь к свободе оказался отрезанным: плавать я не мог, а приносить детям боль было не в моих правилах. За спиной уже слышался звук мотоциклетных моторов.

- Какая глупость! - говорил мне через некоторое время комендант крепости майор фон Ибах. - Разве можно русскому скрыться здесь, под Нюрнбергом - колыбелью нашего движения? Ведь это же родина фюрера и каждый немец здесь - высший патриот. За побег будете сидеть в карцере, а через несколько дней, вероятно, повесим.

Немец, конечно, был прав, но все же думать о побеге я не переставал ни дня, ни минуты. Везде, где я оставался наедине с собой, мысль о побеге не давала мне покоя. Я ощупывал стены, пробовал крепость решеток, хотя наверняка знал, что это малополезное занятие: немцы народ аккуратный и все, в том числе и тюрьмы, делают на совесть.

Примерно на четвертый день после водворения в этот замок-тюрьму в мою камеру вошел подполковник СС Кранц, как он представился. Был трудный и не совсем для меня понятный разговор о мощи Красной Армии, которая, по его мнению, вот-вот иссякнет, о роли евреев в Советском Союзе и русских, по простоте душевной не видящих опасности еврейского засилья. В конце беседы подполковник, очевидно выведенный из равновесия моим спокойным равнодушием, в запальчивости воскликнул:

- Скажите честно, почему вы так фанатично уверены, что Германия перестанет существовать как государство? Откуда [163] у вас такая первобытная твердость во взглядах на историю? Ведь германский народ всегда демонстрировал другим высший патриотизм и сплоченность. Мы, немцы, - носители истинной культуры, и вы, русские, учились у нас мудрости!…

Я усмехнулся:

- Будьте реалистом, господин подполковник. Во всем превосходство сейчас за нами. Повторяю, совсем скоро вы будете разбиты, а ваше государство уничтожено.

- Блеф, блеф! Германия непобедима, она вечна!

Мне показалось, что Кранц боролся с собой - говорить ли о главном, чем он сейчас живет. Но, вероятно, желание раздавить меня последним доводом пересилило осторожность.

- Фюрер располагает чудо-оружием! - выкрикнул он. - На днях он применит его, и тогда дикие орды на востоке и зажравшиеся кретины на западе будут развеяны в прах!

Я напустил на себя мину равнодушия:

- Что же это? Реактивные самолеты Мессершмитта или ракеты ФАУ?

- Нет, нет, не о том речь!…

Тут он вдруг осекся, приложил к губам платок и закончил фразу вполне спокойно:

- Впрочем, достаточно. Все и так ясно. Теперь вы - лагерная пыль, независимо где - у нас или в НКВД. О том, что вы с глазу на глаз беседовали с подполковником СС, через час будет известно всем лагерникам. Для Советов этого вполне достаточно, чтобы сгноить вас в каменоломнях Колымы. Вы конченый человек, Чечков!

Кранц прошелся вдоль стены камеры и вновь остановился передо мной:

- А между тем для вас есть прекрасный выход остаться в живых и работать на западную цивилизацию. Нам, новым людям Германии, нужны такие люди, как вы, Чечков. Вы молоды, смелы, умны, отлично знаете советскую систему. Это очень ценные качества.

Я молчал, пораженный такой наглой откровенностью эсэсовца.

- Итак, выбирайте: бесславная гибель или работа на нас, хорошее обеспечение, почет, перспектива. Другого не дано, поймите это, если вы не лишились рассудка. Хочу добавить: многие ваши в этой крепости выбрали второй путь. Они не ошиблись, смею вас уверить.

Конечно, тогда, в крепости Вюльцбург, я не мог представить себе и сотой доли того, что придется пережить после [164] войны только из-за того, что пришлось побывать в плену, того унижения недоверием, которое долгие годы не давало нам, бывшим военнопленным, жить как все. А если бы даже и представил, осели бы в моей душе зерна недоверия к Родине и предательства, которое предлагал Кранц?