- Упрямый, черт… [149]

На нашем самолете, восстановленном после памятного полета на Воеводицы, теперь летал экипаж молодого летчика Журавлева. Однажды, когда я, по обыкновению, сидел на моторных чехлах, ожидая возвращения полка с боевого задания, Журавлев подошел ко мне и с уверенностью опытного бойца вдруг сказал:

- А знаешь, твой талисман действует.

- Какой талисман?

- Да портрет на командном приборе! Вчера фрицы со всех сторон попротыкали машину, а у экипажа ни царапины…

Наивная вера в чудодействие талисманов и всяких примет в годы войны была широко распространена среди летчиков. В полет брали портреты любимых, дорогие сердцу предметы. В день боевого вылета, понятно, не брились, а на самолетах рисовали символы бесстрашия и удач - орлов, тигров, летучих мышей. Может, и смешно сейчас, но повязывали воздушные бойцы шеи девичьими шарфиками, панически боялись черных кошек. У нас в полку, например, был довольно смелый человек - летчик Володя Тимохин. Но, собираясь в полет, он подсовывал под парашют сковородку, а на шлемофон натягивал стальную солдатскую каску. А заместитель командира полка Колодин, напротив, терпеть не мог шлемофонов и летал в меховой шапке с надетыми на нее наушниками.

В тот раз я не хотел разочаровывать молодого пилота, но и лукавить не мог.

- Это не талисман, - сказал Журавлеву. - Ты же знаешь, я был знаком с Николаем Островским. Хочу, чтобы сохранилась память, поэтому его портрет всегда рядом.

- Нет, Боря, это талисман, примета, - не сдавался Журавлев, - вспомни: как только ты пересел на другую машину - сразу ранили.

Молодой летчик еще постоял рядом со мной, подумал о чем-то и заключил:

- Верю, будешь летать. Только портрет береги, вози с собой всегда.

Я не стал спорить. [150]

Узник крепости Вюльцбург

Фронтовая судьба довольно близко свела меня с Семеном Чечковым. Это был смелый и упорный человек, прекрасный штурман, совершивший ко времени нашего знакомства около двадцати вылетов на пикирующем бомбардировщике Пе-2 - заслуга в наших глазах весьма основательная. Из скупых реплик, которыми он обменивался с товарищами, мы знали, что его семья - отец, дедушка и сестренка - погибла на второй день после захвата немцами Смоленска. Мать по счастливой случайности осталась жива. Она работала на танковом заводе в Челябинске.

Семейная трагедия сделала Семена молчаливым и замкнутым. Я замечал, что, когда он читал сообщения о зверствах оккупантов, скуластое лицо его каменело, щеки покрывались бурыми пятнами. В такие минуты Семен еще больше замыкался, и никакие мои усилия уже не могли вывести его из состояния какого-то сумрачного ожесточения.

Но в моем друге удивительным образом уживались два, казалось бы, несовместимых качества: злость к захватчикам, неистовая жажда мести за гибель близких, которая делала его упорным и беспощадным в воздушных боях, и какое-то нежное, обнаженное, отеческое отношение к детям. В 1944 году ему было всего двадцать два года, а дети, как я заметил, тянулись к нему, как к родному отцу. Помню, в Туношном, под Ярославлем, где мы переучивались на американский бомбардировщик «Бостон», в выходной день летчики уезжали в город, спешили на танцы, в Дом офицеров, а Семен целыми днями возился с ребятней: устраивал походы в лес, на берег Волги, к древним монастырям, которых так много на ярославской земле. Деревенские ребятишки пла-«тили ему искренней любовью, ведь отцы их были на фронте, а этот малоразговорчивый летчик так открыто и просто относился к ним, что другого и желать было нечего.

Но так уж суждено было: война для Семена Чечкова обернулась беспрерывной чередой трагических событий, начавшихся 17 января 1945 года в воздухе над Польшей и [151] закончившихся в апреле на дороге, ведущей от далекого немецкого города Вайсенбурга в Альпы.

В тот день наш полк готовился к боевому вылету на Плоньск. Стояла великолепная погода. Сияло солнце. Вдали на холмах сверкали снега, темнел хвойный лес. Глядя на картину погожей зимы, трудно было поверить, что идет война, где-то рядом гибнут люди, бушуют черные пожары, льется кровь. Но законы войны беспощадны. Взвилась ракета - сигнал к вылету, и десятки машин, поднимая снежную метель, двинулись к старту. Еще издали видно, как у стартового столика суетится, размахивает флажками руководитель полетов майор Лаврентьев: «Вперед! Быстрее, быстрее! Вперед, ребята!» Нетерпеливое подрагивание корпуса нашей машины, рвущейся в небо, наполняет чувством боевого азарта, желанием поскорее оторваться от земли.

Взлетели. Вокруг знакомая картина: слева в вихрях снежной пыли словно дымится аэродром - полк продолжает взлет, а за широким аэродромным полем в морозной дымке раскинулся древний Белосток. Поутру в городе густо дымят печные трубы, темными стрелами тянутся в небо островерхие крыши костелов.

Проходит несколько минут - и весь полк в плотном строю. Несутся над снежными полями бомбардировщики, плывет под ними польская земля. У каждой эскадрильи свой маршрут, своя цель у Плоньска.

Вторую эскадрилью вел заместитель командира полка капитан Е. К. Колодин. Левым в строю девятки шел экипаж младшего лейтенанта Дмитрия Колесова. Штурманом у него был Семен Чечков, стрелком-радистом - Михаил Головачев и воздушным стрелком - Иван Любушкин. Экипаж крепкий, как говорят, слетанный, лишь стрелок не имел боевого опыта.

- Где находимся? - врывается в треск наушников голос Колесова.

Штурман смотрит через остекление кабины на безвестный польский городок.

- По расчетам, до аэродрома истребителей шестнадцать минут.

Радист ведущего самолета сержант Николай Куреляк каждую минуту упорно, но пока безответно, вызывает на связь командный пункт истребителей. У всех, кто слушает голос сержанта, нарастает беспокойство. Почему молчат истребители, ведь связь с ними легко устанавливалась прежде сразу же после взлета? [152]

В какое- то время все мы слышим далекий голос командира третьей эскадрильи капитана Поначевного -он уже над целью:

- Не отставать, сомкнуться! Рыжов, тебя атакуют снизу… «Маленькие», прикройте левого. Разворот… Круче, круче, не отставать!

В его команды врывается отчаянная скороговорка истребителей прикрытия:

- Бомбер, куда пошел? Не отрывайся, пропадешь, мать твою… Вася, долбани желтого. На хвосте висит, зараза! Желтого… «Беркуты», всем выходить из боя!

Над Плоньском идет тяжелый бой. А над эскадрильей Колодина воздух чист, нет ни одного истребителя прикрытия. Произошел какой-то сбой во взаимодействии, несуразица. Но как идти к дели, напичканной истребителями противника, без прикрытия? Что предпримет опытный Колодин?

- «Факиры», делаем круг, - слышится голос ведущего, и вся девятка, похожая на одно огромное крыло, повторяет маневр командира.

Круг закончен. Теперь всем ясно - истребителей прикрытия не будет.

- Идем без «маленьких», - передает Колодин. - Всем сомкнуться. Перехожу на боевой режим.

Эскадрилья с пологим разворотом, набирая скорость, уходит к линии фронта. Решение командира правильное, как ни тяжело каждому в этом признаться. Не возвращаться же с бомбами на аэродром. Главное - удар по цели. Ну а какой ценой он обернется, зависит от нашего мастерства, мудрости ведущего и удачи.

Под самолетами проплывает линия фронта. Вся земля исполосована следами танков, покрыта сыпью воронок, копотью пожаров. Они густо дымят почти до самого горизонта. От чистоты снега не осталось и следа.

Теперь впереди железная дорога Варшава - Модлин - Млава, а за нею цель - железнодорожная станция Плоньск. Накануне начальник штаба полка майор Шестаков показал нам ее снимок: на путях с десяток эшелонов, забитые военной техникой подъездные пути, почти не замаскированные склады, танки, автомашины, рядом танкоремонтный завод.

- Красота! - воскликнул тогда горячий и удачливый Дима Езерский, штурман третьей эскадрильи. - Вслепую можно работать!

Но мы промолчали. Каждый догадывался, как упорно и [153] умело будут немцы защищать армейские тылы. Ведь Плоньск - фронтовая станция разгрузки, от которой идут нити питания сражающихся войск.