Теперь не вызывает удивления удовольствие, получаемое людьми от смеха.
Выводов отсюда можно сделать множество, один из них – почаще смеяться над собой, чем над другими. Но я осознаю, что это едва ли осуществимо на практике, поэтому посоветую другое – почаще думать о том, над чем вы смеетесь. Боюсь только, что в результате вы начнете меньше улыбаться и больше сидеть с задумчивым выражением лица. Но в отличие от тупикового пути самовозвеличивания без особых на то оснований, который ведет к неудовлетворенности собой, выражающуюся в неудовлетворенности жизнью (ведь едва ли кто-то признает, что он сам испортил свою жизнь), путь самокритики – признания своей ошибки и исправления ее – это та формула счастья, которую пытается отыскать род человеческий со времен Адама. Если вам необходимо более авторитетное мнение в этом вопросе – предлагаю ссылку на Конфуция и его афоризм «непризнание своей ошибки – самая большая ошибка». Следовательно, тот, кто более всего уверен в своем совершенстве, – самый большой глупец.
11:21
Сейчас, когда она перечитывала все это, ей казалось, что это писал другой человек – сколько оптимизма, веры в человека, сколько наивности в ней тогда было. А ведь не прошло и трех? Четырех лет? Черт, ей кажется, это было только вчера. Только тогда, будучи тем человеком, можно было так беззлобно подтрунивать надо всем этим. Только тогда, будучи тем человеком, она еще не знала, во что превратится этот кирпичик, в основании чего он будет лежать – маленький, беззлобный, безвредный кирпичик, совершенно безобидный, пока еще безопасный для окружающих. И для нее самой. Еще парочка таких же, затем еще, и вот перед ней уже еще не целое здание, еще только фундамент, но он уже пугает ее, откуда он взялся? Он стал едким, он стал желчным, он приобрел черный юмор, на его стенах стигматы и нецензурные надписи. Он еще стоит, но он уже подвергается нападкам, нападениям, и от нее – своего строителя – больше, чем от других. Откуда в нем эта мрачность стен, откуда в нем это хладнокровие, равнодушие, цинизм, скептицизм, прагматизм, этот звериный голод и жестокосердие? И что будет воздвигнуто дальше на этом фундаменте?
Как это все получилось? – Она не знала.
А пока она еще в неведении едет в автобусе домой и слышит где-то позади себя: «Позвоню своей – пусть пивка купит». У нее миллион таких записей, обрывчатых, несвязных наблюдений, разрозненных догадок, предчувствий, неясных подсказок интуиции. Проходит некоторое время, и они собираются все вместе, почти незаметно для нее самой, почти безучастно от нее самой, ей неизвестно, откуда они приходят, как они синтезируются все вместе, и уж тем более ей неизвестно, во что они выльются, во что превратятся.
Теперь она знает.
В фундамент неизвестного здания.
Пока она даже не догадывается об этой давно начавшейся, проходящей без ее участия стройке, она слышит эту фразу в автобусе и вспоминает все остальное, пока ее терзают только тени смутных подозрений и она думает:
«А может, она все усложняет? Все эти признания качеств и восхваление? Может, это обычные собственнические отношения «Хочу – Давай»? Только с людьми. Все хотят иметь хорошие вещи – новые шмотки, автомобили, квартиру побольше, с видом на сквер. Уважение, призвание, гордость за самого себя, чистая совесть – тоже вещи не дешевые. Эксклюзивные. Так и это. «Хочу, чтобы именно эта телочка была моей», «Хочу быть у нее первым», «Хочу быть ее единственным». «Хочу, чтобы он из-за меня с ума сходил», «...только обо мне думал», «Принадлежал только мне». Разве не так описывают любовь – самое светлое чувство?»
А потом, пару месяцев спустя, она приходит домой и пишет, что каждый из нас любит только самого себя.
Проходит еще некоторое время – немало, месяцев шесть, или год, – пока она успокоится, свыкнется с этой мыслью, для нее самой удивительной и не сказать, чтобы приятной, и она говорит сама себе, и она записывает:
«Это не горечь. Это не крики отчаяния. А то еще скажут, что эта «суицидальная» все преувеличила, «ярко высветила метания современного поколения – от не выдерживающих конкуренции религиозных заповедей до базаровского нигилизма – отрицания всего, в том числе и самого базаровского материализма». Нет, это не так. Может, это и закончится таким образом, но это не пафосное изречение: «любви нет». Это не лозунг и не слоган, после которого все дружно идем прыгать с небоскребов, «потому что все – обман».
Страшно только первые несколько месяцев. Потом злоба, чувство того, что тебя предали. Потом – что тебя надули. Опять злоба. А потом понимаешь, что это не обман, это реальность. Обыденность. И всегда так было. И никогда не утверждало, что это что-то другое. А если кто-то хотел утешить себя и начал распространять эту байку по цепочке – и идиоты за нее ухватились – то это только их проблемы. Пусть они, эти идиоты, смазливые, слезливые нытики вопиют в отчаянии, топятся от неразделенной любви, бросаются с небоскребов. А мы пойдем другим путем.
Эта правда, которую мы только сейчас, через пять тысяч лет, открыли, и, в ужасе, даже не знаем, что с ней делать. Потому что все наше воспитание, все наши представления построены на другом фундаменте – на ее противоположности. А мы пойдем другим путем. Мы будем строить. «Constraction time again»6. Нас будут единицы. Возможно, это буду одна я. Ну и черт с ним. С ними».
А затем все развивается закономерно. Независимо от нее. Между двумя валунами можно положить только один другой. К собранным кускам головоломки подойдет только один другой ее кусочек. А затем все развивается логично. И опять же почти не зависит от нее самой. Ей приходится принимать это. И она принимает. Потому что не видит в стене изъянов, не видит в ней искривлённости, не видит логических ошибок, так вырастает фундамент, независимо от нее самой. И не соизмеряя с ней свой график постройки. Как и всем сторонним наблюдателям, ей, строителю, приходится только гадать, что это будет за здание и не разрушится ли оно однажды.
А пока она еще даже не думает о выводах, пока она еще не знает о последствиях. Она просто вспоминает: однажды она подменяла воспитательницу в детском саду. Она разливала по тарелкам детей манную кашу, а они забирали их и неуклюже семенили к общему столу. Затем она каждому раздавала ложки, разливала по их маленьким чашечкам какао. В это время вернулась старшая воспитательница. Она зашла и сказала: «Приятного аппетита». Она сказала, но дети никак не отреагировали. Возможно, они просто не слышали, возможно, они просто очень проголодались. Они не отреагировали. И тогда она, повысив голос, еще раз повторила, почти прокричала: «Приятного аппетита», и во всем этом не было ничего приятного. Хотелось выблевать обратно всю эту манку, разведенный какао-порошок, только из-за того, что ты не отреагировал с первого раза. Детям еще не за что винить себя – и они не почувствовали того же. Они не выблевали содержимое своих маленьких желудков. Детям еще не за что ненавидеть окружающих, и они не подумали того же, о чем подумала она – они хором сказали: «Спасибо».
А она, застыв с половником, с которого капала каша, думала. Она думала: «Это и есть альтруизм? Это и есть бескорыстное пожелание, бескорыстная помощь, бескорыстное замечание? Это и есть альтруизм? Ей вдруг стало ясно так же, как то, что снег – белый, что эта молодая женщина сказала это только для одного: чтобы услышать их «Спасибо». Это жалкое, беззащитное «Спасибо». Ей вдруг стало ясно. Желай она действительно им приятного аппетита, не оставила ли бы она их в покое? Стала бы повторять, стала бы повторять это таким тоном, как будто ей недодали ее заслуженных похвал, заслуженных ею почестей, восхвалений, лобызаний? Как будто они оскорбили ее чувство собственного достоинства своим поступком?».