Он не может не чувствовать ее взгляд, но он даже не смотрит в ее сторону. Он считает это недостойным – пытаться срезать того, кто не имеет на это права. Он считает стоящее здесь неподвижно очередным животным, хуже, очередной вещью, утилизацией которой ему приходится заниматься, пачкая свои руки, теряя свое время, растрачивая свои силы. Нет, он не считает нужным смотреть на это.

Внезапно, находясь в крайней стадии раздражения, но не желая, чтобы подчиненные видели этот приступ слабости, расхлябанности, потери контроля, он отдает какое-то распоряжение, пролаивает его и, хлопнув дверью, выходит из комнаты.

Они остаются вчетвером – два солдата, девушка и переводчица.

– Фамилия? – спрашивает Кэт скорее для проформы, потому что и так знает ее. Она старается не смотреть на арестованную. Будь ее воля, она бы на этом и закончила, дала знак этим двум солдатам, что сбор информации окончен, и они увели бы ее с ее глаз. Неважно куда, главное – чтобы она никогда ее больше не видела. Но эти формальности было необходимо выполнить – иначе ей самой мог угрожать расстрел. Девушка молчала.

– Фамилия? – повторила Кэт громче, раздражаясь то ли на себя – за свой страх, то ли на молчавшую, затягивавшую процесс в наивной надежде, что это ее спасет. Девушка поняла, что это ее единственный выход. Последняя возможность. К ней вдруг вернулись ее жизненные силы – они захлестнули ее вены, ударили ей в голову. Это была последняя, отчаянная надежда, призрачная возможность, но она не могла ее упустить. Она намеревалась не давать ответов. Не отвечать на вопросы, которые их интересуют, которые эта сука, сидящая перед ней, занесет в этот объемный журнал, с каждым словом приближая ее конец. Она сказала:

– Я мирный человек, – повторила, – я мирный человек. Я просто студентка.

И добавила:

– Ты же знаешь, Кэт.

Кэт этого не ожидала. Всех арестованных до этого она не знала, и все они обращались не к ней, а к командиру, который сейчас отсутствовал, не понимая, что он не понимает их языка и, соответственно, не способен понять их. Она подняла глаза.

Девушка продолжала:

– Кэт, объясни им. Я просто студентка. Я ничего не сделала. Прошу тебя, объясни им.

Черт, как ей не хотелось просить эту суку Кэт изображать из себя искреннюю к ней привязанность. Будь у нее возможность, будь у нее автомат – она выложила бы в нее пол обоймы. Не потому что она переметнулась к захватчикам, не потому что она была перебежчицей, на все это ей было наплевать. Просто она не любила ее с самого начала. И еще потому, что теперь она от нее зависит. Будь у нее оружие, она бы высадила ей мозги. Но, будь у нее оружие, она бы не оказалась в такой ситуации, а если бы и оказалась – продырявила бы кишки и этим молодчикам, стоящим позади нее, и толстяку, стоящему за дверью. И капитану. Впрочем, капитану, только если бы он был настолько глуп, чтобы попытаться остановить ее. Ей было бы грустно убивать его, но она бы это сделала. К черту.

– Кэт, пожалуйста, сделай что-то, ты же меня знаешь.

Кэт не могла ничего сделать. Сделай она что-то – и она присоединится к этой дуре. А ей пока не хотелось окоченевать в братской могиле. Поэтому она сказала:

– Фамилия?

Но какие-то чувства то ли жалости, то ли раскаяния, то ли вины подтачивали, прогрызали тоннели к ней в душу. И это «Фамилия?» прозвучало уже не раздраженно, а устало. Что не преминула заметить девушка. И удвоила свои старания.

– Я просто студентка! Я ничего не сделала, Кэт. Кэт, я же мирный человек, я ничего не сделала! Молю тебя, Кэт. Молю тебя, объясни им.

Ей приходится молить эту блядь! Да за одно это ее надо распнуть. Где-то в ее подсознании возник и другой план – если она покажет, что близко знакома с этой Кэт, если она покажет, что они близко общались, возможно, эта сука, чтобы защитить себя от связи с неблагонадежными элементами, будет вынуждена защищать и ее. Возможно. Но все это было очень нереально. На границе с абсурдным.

А в это время подобная же мысль мелькнула и в голове Кэт. Только вывод у нее был другой, и, соответственно, другой план действий – не допустить того, чтобы все, а главное два этих подозрительно косящихся на нее молодчика, поняли, что они знакомы, что эта падаль ее знает. Значит, надо как можно скорее заткнуть эту суку, пока она что-нибудь не выкинула. Допустим, ее данные она введет и сама, остальное, что не знает, додумает. Кто будет их проверять? Ее наследники? Но надо сейчас заткнуть ее блядский рот. Как это сделать? Ее осенило. Пообещать ей то, чего она хочет. Она подняла глаза на жалкую в своем помятом, прилипшем к потному телу платье арестованную и елейным голоском сказала:

– Я постараюсь сделать это, Дильзи. Я постараюсь. Но ты успокойся. Дождись меня, я приду, и все будет в порядке.

Она встала из-за стола и направилась к двери, словно собираясь с кем-то переговорить, но за спиной девушки сделала знак двум парням, только его и ожидавшим, и уже порядком начинавшим засыпать, и не обратившим внимание на то, что секретарша-переводчица не сделала ни одной записи. Они вывели девушку в коридор. Не ожидавшая, что это окажется так легко, все еще в полубессознательном от свалившегося на нее счастья состоянии она им не противилась. Она видела, как Кэт завернула в какой-то кабинет с табличкой. И только когда дверь за ней закрылась, она различила на ней надпись – «Туалет».

Черт, эта мразь, эта подзаборная блядь ее обманула! С другой же стороны коридора открылась дверь, ведущая вниз, в подвал, это было видно по темным, уходящим вниз ступенькам, залитым чем-то по запаху напоминавшим запах мочи. И открыл эту дверь человек, форма которого была заляпана кровью, смешавшейся с какой-то слизью и мозговой жидкостью, как показалось девушке, хотя она в оригинале ни разу не видела ни самой этой жидкости, ни мозга. В руках у этого человека было оружие, и то, что с его руки, сжимавшей рукоять, капала кровь, а не что-то иное, уже не вызывало сомнений. Он смотрел на нее.

И тогда она закричала. Как животное. Она стала упираться. Она вырывалась, и молодчикам пришлось усилить свою хватку. Она кричала на весь этаж, на все здание, как ей казалось, и почему она начала кричать на единственном известном ей иностранном языке, она и сама не могла понять. Ей зажимали рот, ее ударяли в спину, под ребра, от чего ее дыхание сбивалось, иностранные слова прерывались в самых неположенных местах, ей снова пытались закрыть рот, она кусалась и продолжала кричать:

– Я ничего не сдела… ла! Я студентка! Я не имею ничего общего с правит…. с партией. Отпустите меня! Я не имею с патриотами ничего обще… го. Я ничего не сделала!

Но она видела, что все это ни хрена не помогало. Вход в подвал усилиями двух молодых солдатиков у нее по бокам неумолимо приближался. И единственное, чего она добилась своими криками, – это того, что мясник, уставший от ее криков, начал приближаться к ней, по пути снимая предохранитель. Похоже, они решили пожертвовать эстетическим видом коридора и усилиями уборщицы, лишь бы только быстрее ее заткнуть. Он подошел почти вплотную. Она почувствовала, как молодчики у нее по бокам чуть отодвинулись от нее, чтобы их меньше задело кровью и мозгами. Но не настолько, чтобы она могла вырваться. Вот он, конец. Мясник начал поднимать алую, с уже свернувшейся кровью руку, а вместе с ней и полностью готовый к исполнению своей работы пистолет.

– Если вы убиваете меня… – тут ее голос сорвался уже без помощи извне. – Почему не любого другого за окном?

Пистолет смотрел прямо на нее. Это конец. И это будет риторический вопрос.

Внезапно расширившиеся зрачки мясника в окружении голубой радужки переместились чуть в сторону и остановились там, справа, у нее за спиной.

Может, он просто не хочет смотреть? – мелькнуло у нее в голове.

– Потому что я дал такой приказ. Так что заткнись, – раздалось за ее спиной на исковерканном, но том же иностранном языке, и ее резко развернули. Но это уже было следствием того, что сами молодчики повернулись лицом к капитану. Он стоял в противоположном конце коридора с фляжкой в руке. Выглядел он уже не таким осатанелым.