Не получится.

Не оправдает возложенных надежд.

В очередной раз ее разочарует.

Она делала это целенаправленно. Рассудительно и хладнокровно. Взвешивая каждый довод.

Такой подход ни разу ее не разочаровывал.

Именно поэтому она прибегала к нему снова и снова.

После стольких синяков, засечек, оставшихся на коже, застарелых, не затянувшихся ран, время от времени снова начинавших кровоточить, ей наконец удалось выработать план действий, обеспечивавших ее защиту.

Она знала, как это выглядело со стороны.

Undersexed.

«Недоеб», как характеризовала это состояние ее мама. In private, of course.

Она всегда сверялась с церковным календарем, верила в приметы, обряды, порчу и обереги, в материальность мыслей и в стрелы, посылаемые в космос. А когда речь заходила о ее дочери, полагала, что если дело не в сглазе, значит остается только одно – недоеб.

У нее перед глазами была и другая картина. Зубастый озлобленный очкарик-психопат, непризнанный гений, а над ним его слова в колечке так, как рисуют в карикатурах или комиксах: «А что, не похож?».

В ее роду, среди ее ближайших предков, был один повесившийся, один спившийся, один ВИЧ-инфицированный.

Были и приличные в кавычках люди: пара начальников отделов, один судья.

Косвенные улики наводили на мысль, что они брали взятки и склоняли к сексу молоденьких девушек-практиканток. In private, of course.

Эти при встречах мило улыбались, а затем втыкали ей нож в спину.

Первые гонялись перед ней с ножом друг за другом.

Но не трогали ее.

Когда ее не трогали, ее больше всего это устраивало. Поэтому она не общалась ни с первыми, ни со вторыми.

Были и позитивные примеры – в качестве исключения.

Все это было тем, чем она могла стать.

Все это было тем, что пока в потенции уже текло по ее венам. И что-то из этого уже содержалось в ее ДНК.

«Пассивно-агрессивный тип» – вот как это называется у профессионалов. Но она не всегда была пассивной. Приходило ли этим профессионалам в голову то, что эта пассивность появилась у нее значительно позже – в качестве рефлекса, выработанного в ответ на долгие годы непродуктивной, тщетной активной деятельности? А агрессия… Все мы в детстве доброжелательны и наивны.

Она не снимает с себя ответственности. Она просто предлагает рассмотреть эти типы под другим углом и, возможно, тогда вдруг окажется, что любой из этих типов, любая из этих ролей – наркомана, самоубийцы, загорающего на пляже судьи необъятных размеров или начальника, трахающего молоденькую employee на заднем сиденье своей машины – все это такие же планы бегства. Побега. От разочарований.

Вопрос только в том, удачные или нет?

Она может стать высокоактивной конформисткой, голодать вместе с африканскими детьми или объезжать святые места, надеясь тем самым повысить баллы своей духовности, но правда заключается в том, что ей НРАВИТСЯ ее пассивно-агрессивное расстройство личности. Ей с ним комфортно, так же как и со шрамом на щеке. Она не хочет его прятать, и она его не стыдится. Она может с ним работать. Она начинает склоняться к мысли, что только с ним она и может работать. А когда она может работать, у нее не возникает желания браться за нож. По отношению к себе или по отношению к другим. Может, это и есть показатель того, что план не плох?

Она встала и пошла в ванную.

7:38

Она пробирается через высокую траву – как через море.

Она в ужасном общежитии.

Она не хочет идти на пары.

Внезапно впереди нее какая-то суета, люди, машины. К ним бежит какая-то женщина и кричит: «Немцы».

– Немцы? – они переглядываются в растерянности.

Слышатся выстрелы. Несколько человек выходят из военной машины и направляются к ним. Она ясно видит одного из них, первого. Через его грудь перекинут автомат. Он держит его одной рукой – уверенно, бескомпромиссно.

– Они нас убьют.

Все бросаются обратно в высокую траву. Но в высокой траве не спрятаться – ее шелест и дрожание выдаст их. Она понимает это. Но она понимает и то, что у нее нет больше времени. Она бросается в траву, пытается зарыться в нее поглубже. И замирает. Она боится вдохнуть. Она замирает. Через щель она видит, как чья-то тень медленно следует вперед. И в следующую секунду видит ее обладателя. Он напряженно всматривается, медленно оглядывая все вокруг. Его тень проплывает мимо и скрывается из вида, ограниченного щелью. Она не может поверить в свою удачу. Кажется, он ее не заметил. Она приглушенно выдыхает воздух из своих легких. И тут он возвращается. Она видит его. Он смотрит прямо на нее. На нее смотрит и дуло его автомата. Он велит ей выходить. На своем языке, который она не учила, но именно сейчас понимает как свой родной. Она медленно выходит. Ее ослепляет яркое, палящее солнце. Она жмурится и на мгновение закрывает глаза. Ее толкают, и она по инерции движется вперед. Она не различает ничего и никого вокруг. Она просто идет. И не способна думать ни о чем.

Ужас – холодный, омертвляющий, пригвождающий к месту, ужас, от которого немеют руки и ноги отказываются слушаться, охватывает ее в какой-то комнате, окрашенной желтой, напоминающей цвет мочи, краской. Она одна из троих таких же, стоящих у стенки кабинета какого-то начальника в прошлом, теперь кабинета, исполняющего обязанности временного штаба завоевателей. Ожидающие своей участи молчат. Шелестит бумага и слышится скрип ручки в соседнем помещении, куда их отводят поодиночке. По очереди. Тишина. Именно она и пугает.

Пока их трое.

Но она догадывается, что тех, кого отводят в эту комнату, можно уже не считать.

Холодный, липкий пот покрывает все ее тело. Ее тело коченеет, еще немного, и ей кажется, она начнет дрожать мелкой дрожью, но она не дрожит. Наоборот, со стороны она выглядит неподвижно и невозмутимо, как покойница. Как покойница. Она сцепливает руки за спиной – она впивается ногтями в ладони, только чтобы почувствовать это, чтобы напомнить себе, что она все еще может что-то чувствовать. Еще может. Ее веки опущены. Они не бегают, как у других, по стенам комнаты. Она как будто заснула.

В комнату входят два молодых солдата с автоматами. С обеих сторон они берут под мышки очередного – им приходится почти волочить его. Они сопровождают его в комнату. Толстяку, присматривающему за ними, все равно. Молодая девушка, стоящая следующей в очереди, смотрит минуту на своего соседа, затем медленно обходит за спиной арестованного и становится последней. Толстяк, заметив движение, поднимает оружие, настороженный, но, увидев ее стоящей на новом месте, не принимающей попыток к бегству, только ухмыляется и опускает дуло.

Ее соседа уводят. Кажется, он даже не заметил того, что стал следующим.

Она начинает отсчитывать секунды. Они кажутся ей самыми долгими за всю ее непродолжительную жизнь.

Наконец они приходят за ней. Она идет медленно, еле передвигая ватными ногами. Первое, что она видит в комнате, в которую ее вводят, это стол и Кэт, сидящую за ним. Она удивляется, но потом вспоминает, что Кэт училась на переводчика, и еще то, что ее отец происходил из немцев-эмигрантов. Дверь за ее спиной закрывается. Негромко, но для нее этот звук увеличен в тысячу раз – он звучит громко и неожиданно, как удар крышки гроба, или как первый ком земли, брошенный на деревянную поверхность гроба, ее гроба. Это конец. Она понимает, что это ЕЕ конец.

И тут от стены отходит мужчина – он одет лучше, чем остальные, он начинает ходить из одного угла комнаты в другой и что-то говорит. Долго говорит. Кэт, вся скрючившись, почти лежа на столе, старается быть как можно незаметнее. Он чем-то недоволен. Возможно, ему уже наскучила и сидела в кишках вся эта процедура, повторяющаяся снова и снова. У него озлобленное и утомленное лицо. Он ходит по комнате, а она не отрывает от него глаз.

Она никогда не видела такой красоты. Это была не та женственная красота, которой обычно красивы красивые мужчины – красота женоподобная, чувственная, плавная. Нет, здесь было другое. Здесь была не сверкающая, яркая красота, а красота, проникающая как клинок в самое сердце холодно и неумолимо. В ее голове не укладывается, как немец, убийца, может быть ТАКИМ красивым. Это противоречит всем правилам жанра. Она не может думать ни о чем другом, кроме этого. Поэтому она, не отрываясь, смотрит на него, не с восхищением, не с обожанием, не с преклонением – нет, она смотрит сосредоточенно, пристально, внимательно, боясь пропустить момент, когда она наконец увидит, поймает подвох во всем этом. Она провожает его глазами – другой на его месте, почувствовав этот взгляд, давно бы уже поднял свой собственный, попытался бы срезать это, прекратить это, заставить ее опустить глаза. Она хочет, ждет, пока он сделает это, чтобы еще раз убедиться, чтобы, возможно, найти в этой красоте какой-то изъян – что-то женское, вызывающее брезгливость, что-то слишком сладострастное, что-то мягкое до изнеженности. Но все это не он.