Она еле сглотнула. Ее горло было совершенно сухим. Она вдруг почему-то подумала, что выпила бы эту фляжку всю, до конца, за пару секунд. Какие глупые мысли перед концом! Она еще раз сглотнула обильную слюну, скопившуюся во рту.

– Это… неверный приказ.

Ответ позабавил капитана. Возможно, не последнюю роль в этом сыграло содержимое фляжки. Он сказал что-то на своем родном языке окружающим, и все засмеялись. Некоторые офицеры даже выглянули из кабинетов, чтобы посмотреть на нее.

Она помнила, что дуло теперь смотрит ей в затылок. Достаточно одного взгляда, одного моргания глаз, одного жеста капитана, и следующее, что она услышит, будет выстрел мясника. Прежде чем он опомнится, прежде чем поймет, что разговаривает с мясом, с падалью, обреченной на гниение в сыром подвале, она должна была привести довод. Единственный, который у нее был. И она его привела, помня о дуле, уставившемся ей в затылок.

– Он основывается на том факте, что я эмигрантка из Советов. Но из этого факта не следует, что я поддерживаю Советы. Скорее, из этого следует прямо противоположное.

Она втянула остро-свежий, как будто перенасыщенный кислородом воздух и уже тише добавила:

– Вот почему с таким же коэффициентом полезного действия вы можете убить любого другого за окном.

Она ждала.

И это ожидание было равносильно второй смерти, от которой, согласно словам философа, мы все застрахованы.

Возможно, она перегнула палку. Возможно, лучше, разумнее было бы выбрать быструю смерть от пули, чем от ломания костей и постепенного выхода из строя внутренних органов в результате испытаний любознательных докторов-новоиспытателей.

Она поняла, что она жива, только когда услышала уже ближе его голос. Она подняла глаза и увидела его перед собой – он больше не улыбался, он смотрел прямо на нее, и она чувствовала почти физически, как этот взгляд проникает внутрь нее. Он мог убить ее одним этим взглядом, но эта игра в кошки-мышки, похоже, казалась ему достаточно увлекательной, чтобы пока продолжать ее.

– И что твоя смерть изменит в политической ситуации в международном масштабе? – спросил он, с ухмылкой растягивая слова, уже поворачиваясь, чтобы уйти.

– Наплевать мне на политическую ситуацию в мире! Наплевать мне на Гитлера. И на Сталина. Но Сталина я ненавижу больше. Как буду ненавидеть любого, кто будет заставлять меня преклоняться перед быдлом…

Он обернулся и, с заинтересованностью глядя на нее, добавил, взвешивая каждое слово:

– Значит, ты полюбишь фюрера.

Она взглянула на него.

Причем тут это? Он что, фанатик? – Она молчала, не зная, что сказать. Она колебалась между тем, чтобы вскинуть руку и тем, чтобы послать их всех к черту, если он ее не понял. Если никто из них ее не понимает.

– Скажи это! – приказал он.

– Что?

– Скажи, что ты любишь фюрера.

– Я люблю фюрера, если… фюрер любит меня.

Он улыбнулся:

– Хороший ответ.

– Отведите ее.

Неужели все к черту?

Он обернулся и добавил:

– Не в подвал – в карцер…

Вот такая хрень ей приснилась.

Она открыла глаза и поняла это сразу же. А потом снова и снова прокручивала свой сон в голове, пытаясь вспомнить каждую его подробность, каждую деталь, но, пока она спала и видела его, он казался ей вполне логичным, вполне реалистичным, по мере же того как она восполняла пробелы, утерянные кластеры, прокручивала один и тот же сюжет, он становился все более абсурдным, все более смехотворным. Так, постепенно, она избавилась от возбуждения.

И смогла думать.

«Интересно, что бы сказал на это Фрейд? Что «ужасное общежитие» – это тот мир, в котором она не нашла себе места, нежелание идти на пары означает, что она разочаровалась во всех своих учителях, или, банально, не хочет идти на работу? Высокая трава, из-за которой ничего не видно, как еще одна аллегория потерянности, отсутствия ориентиров и отсутствия курса, когда ей приходится пробираться вперед наугад, совершенно одной, не зная, куда она идет? А вообще, вряд ли все это его бы впечатлило – слишком очевидно: эмигрантка, отобранное детство, чувство унижения и чувство мести, даже та же собственническая философия. Только причем тут капитан и фюрер? Просто эротическая фантазия в ее любимом, садистском духе, или…

Зря тебя тогда так до конца и не отделали…»

Или…

На самом деле она знала ответ.

И уже давно.

Этот ответ хранился у нее в подсознании, но она никак не хотела доставать его оттуда. Раньше не хотела и сейчас не хочет. Но она знает о нем. А, значит, он уже НЕ в подсознании.

А все дело в том…

«Ну, скажи это!»

…что когда она вспоминает себя раньше…

«Произнеси! Скажи это слово!»

– Проститутка!

Она не хочет вспоминать себя прошлую, не хочет вспоминать себя раньше, потому что все это посылание своих работ – сначала пьес, потом романов, потом статей, все эти отосланные резюме, с предложением себя в газеты, в журналы, все эти переводы, все эти попытки, поиски, письма, посланные ублюдкам в надежде, что они помогут ей разобраться, выслушают, прочитают ее, все это составление CV и переводы, посланные в зарубежные издания, на сайты – все это вместе смахивает на проституцию. Получается, что у нее уже довольно неплохой опыт в этом деле. Ведь она занимается им с семнадцати лет. Как малолетняя проститутка она ходит по свету и предлагает себя всем и каждому, раскрывает блузку и показывает товар. И ее берут. Берут снова и снова, но никогда не платят. Она не имеет в виду деньги.

Но по-настоящему страшно другое.

Чего она действительно боится – так это того, что если бы ей хоть раз заплатили, тогда, возможно, она бы стала делать это бесплатно.

Вот при чем тут Гитлер.

Вот почему она так спокойна. Вот почему она принимает это. Вот почему она готовит себя к отказу.

Потому что пока она посылает их, она девственна, чиста и может испытывать к себе уважение. Время от времени. Она олицетворяет собой все то светлое, полное достоинства, холодного, уверенного, невозмутимого спокойствия…

Но она не знает…

Не знает, во что она превратится.

Потому что она не уверена.

По правде, она даже не знала, что в этой истории, истории ее жизни, было хуже – то, что она не могла найти покупателя, который бы оценил ее товар, или то, что она предлагала себя.

Дилемма. Глупая и бесперспективная. Бессмысленная. Содержащая где-то в себе ошибку, но где?

С другой стороны – она, не получившая от этого ничего, кроме боли, считает себя проституткой, а те, другие, получающие за это деньги, таковыми себя не считают. Может, все же, она не проститутка, может, она только жертва насильника? Чувствующая себя грязной после ЕГО прикосновений? Чувствующая себя ответственной за то, что ОН делал и делает с ней?

Она отняла руку ото рта. Она заставила себя прекратить грызть ноготь, который грызла. Она притянула к себе подушку и, ощущая трупный холод, холод покойника внутри, в своем живом и теплом теле, перевернулась на другой бок.

10:27

А ведь начиналось все совершенно невинно.

Безобидно.

Все начиналось с этого:

Смех, или над чем мы смеемся и почему?

Тот, кто читал «Роман о розе» Умберто Эко, вспомнит, сколько волнений причинил главным героям поиск полумифического сочинения Аристотеля о комедии и смехе. По поводу последнего один из персонажей высказался как о дьявольском кривлении лица и, если бы он не был отравлен и сожжен автором, боюсь, это сделали бы почитатели Филдинга, Вольтера, Теккерея, и вообще большая часть населения планеты. По крайней мере, если бы он остался в живых, мы бы сочли это несправедливостью, что неизбежно вызвало бы недовольство, а подобные чувства значительно уменьшают количество проданных экземпляров.