Когда же рабочие, наконец, удалились, злоумышленник снова проник в здание. Оно состояло из одной огромной комнаты со стеклянными стенами, пропускавшими свет горевших снаружи фонарей. Благодаря этому, все было хорошо видно. Значительная часть комнаты, вернее, сарая была занята круглой рамой, укрепленной на высоких подставках; верхняя поверхность ее блестела, как венецианское зеркало; незнакомец подбежал к ней и, наклонившись, вошел под нее. Там он достал сверток, подобный первому, и принялся его разворачивать, когда вдруг услышал шаги. Это вернулись двое из тех рабочих, которых он застал здесь сначала. Он притаился и приготовился ждать, пока они опять уйдут, когда до его слуха дошли следующие слова:

— Нет ли у вас, Михайлов, спичек, я забыл под зеркалом свою трубку.

Михайлов поискал в карманах и ответил:

— Нет, я их, вероятно, где-то потерял. Да бросьте вы свою трубку, завтра найдете.

— А как же всю ночь без куренья? Лучше в темноте поищу.

С этими словами он скрылся под раму.

Минута была роковая для спрятавшегося там обладателя адских машин. Он быстро, но бесшумно, как кошка, отошел в сторону и прижался к одной из подставок, поддерживавших зеркало. Темнота спасла его: рабочий долго шарил по полу, ища драгоценную трубку, но не нашел ни ее, ни опасного соседа, притаившегося в нескольких шагах. Этот же последний, достал, на всякий случай, из кармана револьвер и приготовился ко всему.

Однако ему не пришлось пустить в ход оружие, так как бедный курильщик, плюнув с досады и крепко выругавшись, выбрался наружу и сказал дожидавшемуся товарищу:

— Пойдемте; ничего не поделаешь, тьма там такая, что хоть глаз выколи.

В стеклянном сарае снова водворилась тишина, и ночной посетитель облегченно вздохнул. Докончив развязывание своего свертка, он вытащил вторую адскую машину и, поставив стрелку тоже на восемь часов вечера следующего дня, сунул снаряд под центральную подставку, искусно замаскировав следы покушения. Окончив свое дело, он незаметно выскользнул на двор и спокойно ушел с завода. На улице он встретил еще какого-то неизвестного человека и злорадно сказал:

— Недолго г-н Имеретинский будет наслаждаться своим изобретением, завтра в 8 час. его аппарат разлетится на тысячи кусков. В это время там никого не бывает и потому, я надеюсь, что люди не пострадают при взрыве.

Обуховский завод добросовестно исполнил заказ строительной комиссии и 16-го марта постройка аппарата была почти закончена. Оставшиеся незначительные работы, несомненно, будут готовы 23-го марта, день, назначенный, согласно условию, для приема «Победителя пространства». 16-го Имеретинский обещал показать своим будущим спутникам в небесном путешествии аппарат, на котором им предстояло пролететь несколько миллионов километров. Впрочем, Добровольский был сам деятельным членом строительной комиссии и непрерывно следил за работами. Наташа Аракчеева тоже знала, приблизительно, как далеко подвинулось дело. Зато зоолог Флигенфенгер не имел ни малейшего понятия о ходе постройки, всецело погруженный в работу по своей специальности.

Карл Карлович Флигенфенгер и Добровольский были закадычными друзьями и все свободное время проводили вместе. Это была любопытная пара: Добровольский — блондин с крупными чертами лица, очень высокого роста, с чрезмерно длинными руками и ногами, которые товарищи в шутку называли не конечностями, а бесконечностями; Флигенфенгер — маленький и толстый брюнет, у которого все, за исключением довольно объемистого живота, оказывалось минимальных размеров: короткие руки и ноги, глаза узенькие, как у китайца, нос в виде пуговки, рот крошечный — словом, решительно все у Карла Карловича было совсем маленькое. При этом Добровольский был флегматичен и нетороплив, а его компаньон, наоборот, очень подвижен и суетлив. Такому наружному контрасту соответствовало различие характеров и взглядов: оба ученых решительно ни в чем не сходились и постоянно спорили; спор переходил в ссору, и они каждый раз собирались разъехаться и прервать всякие сношения. Несмотря на это, дружба их продолжалась уже много лет. Еще на гимназической скамье они стали неразлучными приятелями; весь университетский курс прошли вместе и вместе же поехали в Германию для подготовки к научной деятельности. Вернувшись в Россию, они оба устроились в Петербурге. Добровольский приват-доцентом в университете, а Флигенфенгер — хранителем зоологического музея при Академии наук. Само собой разумеется, что нанята была общая квартира. Частые ссоры и обещания прервать всякие сношения, казалось, еще более сближали их. Теперь им предстояло совершить вместе долгое путешествие, во время которого они, несомненно, много раз разбранятся, но «прервать сношения» вряд ли будет возможно.

В назначенный день приятели тотчас после обеда отправились к Имеретинскому, так как обещали в 3 часа быть у него, чтобы ехать осматривать аппарат. Не успели они еще выйти из дому, как поссорились по самой пустой причине.

— Я полагаю, — сказал Добровольский, спускаясь по лестнице, — что мы сейчас пройдем направо переулком и переедем Неву на трамвае.

Но Флигенфенгер никак не мог с этим согласиться; он находил более удобным пройти до моста, а там, если они устанут, сесть на извозчика.

— Удивительная у тебя манера, Карл Карлович, — недовольно заворчал Добровольский, — никогда ни с чем не соглашаться. Пешком до самого моста я не пойду, а если не хочешь ехать на трамвае, то наймем сразу извозчика.

— Ну, завел свою машину: ворчит, как старая баба; я сейчас на извозчика не сяду, так как сегодня еще совсем не ходил и хочу прогуляться. Пойдем до моста.

— Хоть ты и воспитывался в России, но в тебе осталось чисто немецкое упрямство.

— Я просил бы вас, — повысил Флигенфенгер голос, — оставить ваши патриотические характеристики при себе.

— Ах, извините, пожалуйста; но до моста идти я не желаю и нанимаю извозчика. Извозчик, на Морскую!

— В таком случае нам придется ехать отдельно, а, пожалуй, самое лучшее было бы расстаться совсем.

— Это, действительно, самое лучшее, — отвечал Добровольский, садясь в сани, — и я завтра же отыщу себе отдельную квартиру.

— Слава Богу! — с этими словами Флигенфенгер один пошел к мосту.

У Имеретинского они встретились, как ни в чем не бывало: подобные сцены были самым обычным явлением в их совместной жизни.

Обуховский завод был в полном ходу, когда туда прибыли трое ученых и Наташа. Из всех труб валил черный удушливый дым, тяжелым облаком висевший над постройками. Стук и грохот колес, свистки и рев сирен, крики рабочих, сливаясь, составляли неопределенный гул, наполнявший все здания и дворы. Ровные, как коробки из красного кирпича, заводские корпусы были все совершенно одинаковы и не носили никаких архитектурных украшений. Прямые трубы несуразно возвышались над ними и, будто сами конфузясь своего безобразия, обволакивались дымом. Здесь не заботились о красоте. Рабочие хмуро и нехотя исполняли свое дело: один целый день пропускал через станок железные брусья, от которых с резким визгом разлетались опилки; даже ночью его продолжал преследовать этот тонкий, неотвязный звук стали, режущей железо; другой безостановочно подкидывал каменный уголь в раскаленную печь; она невыносимо жгла его, и он обливался потом, несмотря на то, что был совершенно раздет.

Так каждый исполнял свое дело изо дня в день, никогда не видя прямых результатов этой работы.

Многие безвыездно жили на заводе в течение десятков лет, и дети их никогда не видали яркого, незакрытого тучами копоти солнца и чистого голубого неба. Весь мир должен был им казаться огромной, вечно гремящей машиной, жадно глотающей уголь и испускающей клубы черного дыма. Зелени там почти не было, а несколько чахлых деревьев и кустов постоянно были покрыты слоем сажи, так что серовато-бурые листья их нисколько не напоминали изумрудной краски весеннего леса или луга.