– Пашо-ок! – мичман услышал себя словно бы со стороны и глубоко вздохнул, сильно, проглатывая разом и слезы, и беду, и еще что-то, возникшее в нем, вызывавшее злость и слабость одновременно.

Он пожевал губами, справляясь с собой, пространство перед ним вспухло радужным пузырем, заиграло призывно. Но вот в пузыре возникла серая точка, отбрасывающая от себя в обе стороны два пенных вала, раздвинула пространство – это за первым сторожевиком шел второй. Овчинников улыбнулся благодарно и, не поворачиваясь, скомандовал Ишкову, едва державшемуся на ногах:

– Стоп, машина!

«Семьсот одиннадцатый» еще несколько секунд полз по воде, теряя скорость, потом как бы уткнулся носом в препятствие и замер. Мичман перевел слезящиеся глаза на подходивший корабль. Кулаками стер соленую мокреть, проморгался немного, но в следующий миг на глаза ему снова наполз влажный туман. Не стесняясь того, что его слезы видят матросы, мичман всхлипнул, снова стер с глаз мокреть.

Ему было жаль и Пашу Мослакова, и своего тезку в мичманских погонах Ваню Балашова, и Фарида Хайбрахманова, и матроса Ишкова, чье имя он не помнил, и… словом, всех. Замерев, он ждал, когда к «семьсот одиннадцатому» подойдет большой сторожевой корабль с новеньким пограничным флагом на корме.

Новый флаг, как и старый, был зеленым, в уголке его, на краю полотнища красовался прямоугольник. На старом флаге прямоугольник украшала военно-морская эмблема, на новом – синий андреевский крест: белое поле было пересечено по диагонали крест-накрест двумя длинными синими полосами.

Из документов, найденных мичманом Овчинниковым на катере, следовало, что бандиты, напавшие на сторожевик № 0711, принадлежавший пограничным войскам России, являлись охранниками товарищества с ограниченной ответственностью, владельцем которого был гражданин Российской Федерации Оганесов Георгий Арменович.

Папугин поскреб пальцами щеку и произнес удовлетворенно:

– Вот и попалась мышка в сети!

Начальник штаба усомнился в этом:

– Ой ли, товарищ капитан первого ранга!

– Что, Константиныч, не веришь?

– Не верю.

– А что? Дело же ясное. Передадим документы прокурору Каспийской флотилии, тот направит бумаги в суд, и вся недолга – каждый заяц получит по морковке.

– Вот в суде-то нас и обуют, как доверчивых дошколят.

– Хорошо, что ты в таком разе предлагаешь?

– Не знаю.

– Уж не собираешься ли справиться с этим Оганесовым собственными силами?

– Конечно нет. Хотя… – Кочнев невесело усмехнулся, – в этой идее что-то есть.

– Э-э, товарищ начальник штаба, – комбриг погрозил Кочневу указательным пальцем, – и думать об это не моги!

– А голова тогда человеку для чего нужна?

– Гражданскому – чтобы носить на ней шляпу, военному – чтобы кусаться.

В тот же день документы с соответствующими актами, оформленными в штабе пограничной морской бригады, были отправлены в прокуратуру Каспийской флотилии.

Мослакова хотели похоронить так, чтобы с могилы можно было видеть Волгу… Но ничего из этого не получилось. Могилу ему вырыли на новом участке, голом, пьяно пахнущем чабрецом и полынью.

Над могилой дали три залпа из карабинов. Речей не произносили – и не потому, что не было слов, просто присутствовавшие не могли говорить, давились от слез.

Ира Лушникова на похоронах не плакала. Стояла с каменным отрешенным лицом, смотрела на людей и одновременно смотрела сквозь них. Она словно бы находилась вне всего происходящего.

Люди не могли на нее смотреть – боялись: от Иры исходила скорбь и одновременно некая странная сила. И многие понимали, что это за сила, и были готовы протянуть ей руку… Останавливал только ее невидящий взор.

Ира никого не видела.

Папугин молча подошел к ней, взял неживую, совершенно невесомую высохшую руку, поцеловал пальцы и отошел в сторону, так и не произнеся ни одного слова.

Впрочем, Ира все равно бы не услышала его.

Рядом с Мослаковым похоронили мичмана Балашова. Так у пограничной морской бригады на астраханском кладбище образовался свой угол. Известна одна истина: всякая земля только тогда становится родной, когда на ней появляются дорогие могилы.

Так астраханская земля стала родной для пограничников.

Все думали, что Ирина Лушникова вернется в Москву и постарается все забыть, как дурной сон, похоронит в прошлом все горькое, что оказалось связано с этим городом, но она не вернулась в Москву. Она решила на некоторое время осесть в Астрахани.

Устроилась работать в НИИРХ – Научно-исследовательский институт рыбного хозяйства, поскольку немного знала ихтиологию, и стала ждать.

Ей было важно узнать, что решит суд, какой приговор вынесет людям, погубившим ее Пашу. Но дело до суда не дошло – вернее, дошло, но не коснулось ни Оганесова, ни его сына, ни тех, кто командовал подпольным рыбным бизнесом. На скамью подсудимых попал один охранник – тщедушный мальчишка, который пошел на работу к Оганесову и взял в руки оружие лишь потому, что в Астрахани другой работы не было, да двое небритых, пропахших сивухой бомжей, подрядившихся в ООО «Тыюп» красить катера и попавшихся на воровстве четырех банок с лаком…

Узнав о приговоре, Ирина нашла мичмана Овчинникова, кинулась к нему:

– Дядя Ваня!.. – сказать больше ничего не смогла, затряслась от рыданий.

Мичман огладил рукой ее плечи.

– Тихо, Ириш, тихо!

– Это что же такое делается, дядя Ваня? – Ира отерла платком мокрое лицо. – Где правда?

– Вот именно, где правда? Это и я знать хочу, – мичман не выдержал, усмехнулся горько. – Нет правды.

– Где закон?

– Нет закона.

– Что делать, дядя Ваня? – Ира вновь забилась в рыданиях.

– Надо над этим крепко поломать голову, – мичман опять погладил Иру по плечам, прижал к себе. – Тихо, Ириш, тихо…

– Что делать, что делать, что делать? – повторяла раз за разом Ира, ее начал бить озноб. – Что делать?..

– Потерпи, потерпи немного, Ириш. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Успокойся, не плачь. Может, вообще государственное устройство наше изменится, и тогда станет легче дышать… Потерпи!

Днем у ворот базы с визгом развернулся джип, из него прямо под железные створки ворот, на которых был нарисован якорь, шлепнулась граната РГД на длинной ручке, похожая на модную посудину из-под фирменного ликера. Часовой кубарем покатился от гранаты в сторону, прикрывая руками голову…

Граната рванула, но ворота остались целы, граната не смогла одолеть их.

Очухавшийся часовой – боевой парень – дал вдогонку джипу автоматную очередь, но джип был уже далеко, да и опасно было стрелять – вдруг какая-нибудь коза попадет под пулю? Часовой раздосадованно махнул рукой…

– Война с Оганесовым продолжается, – прокомментировал взрыв гранаты Кочнев, заглянув в кабинет комбрига, напомнил ему о давнем разговоре. – А ведь я тогда был прав.

– Прав, – согласился Папугин.

– Этот муходав нам еще покажет.

– Чего же ты хочешь? «Новый русский»… Типичный. Наглый, напористый, кровожадный.

– Только вот русских среди этих «новых» что-то не очень много попадается. Все более представители других народов.

– Хорошо хоть часового ни один осколок не тронул. Повезло.

– Если бы тронул – был бы новый уголовный процесс.

– А толку-то?

– Толку никакого. В следующий раз нам под ворота кинут три гранаты.

– Все может быть, – Папугин не выдержав, выругался.

– Вот и думай после этого, командир, как быть. Воевать или не воевать?

– Воевать можно на море. А на пустыре… тут нам здешние власти, живо, Константиныч, голову открутят.

– Бандитам с нами, выходит, воевать можно, а нам с бандитами – нет?

– Выходит, так.

Кочнев не выдержал, сокрушенно покачал головой.

– Во, блин, жизнь! То не моги, это не моги! Не моги дышать, не моги жить, не моги есть хлеб, не моги выполнять свой профессиональный долг, не моги держать в руках оружие… А что моги?

– Моги только смотреть, как тебя убивают. И больше ничего.