Но, видать, что-то дрогнуло в Никитине, дало в последний момент слабину, закоротило, ослепило на мгновение – он опередил Мослакова на несколько долей секунды, но этим опережением не воспользовался, не нажал на спусковой крючок… Мослаков также успел уткнуться автоматным стволом в живот Никитина. Проговорил насмешливо:

– А ты пополнел, однако, Паша…

– Неплохо кормят, вот и пополнел, – без всякой иронии ответил Никитин.

Мослаков рассчитывал услышать в голосе своего бывшего приятеля злость, раздражение, но голос Никитина был дружелюбным, каким-то покорно-покладистым. И лицо у него тоже было дружелюбным, расслабленным, чуть обвисшим, словно после обильной выпивки, с растерянной улыбкой, застывшей в уголках рта, губы влажно поблескивали.

Только глаза у Никитина были другими – не безмятежными, не дружелюбными, они походили на два куска железа, которые от нагрева вот-вот потекут – столько в них было секущего пламени.

– Не жизнь, а цимес, значит? – спросил Мослаков.

– Цимес, – подтвердил Никитин.

– Газету я тут нашел, – продолжая следить за бывшим приятелем, произнес Мослаков, он должен был задать этот вопрос, – твоя?

– Бакинская?

– Да.

– Моя.

– Убили, значит, ребят наших, – голос у Мослакова расслоился, в нем образовалась шепелявость, под глазами возникли мешки.

– И знаешь, за что их убили? – вид Никитина сделался еще более дружелюбным, а огонь в глазах вспыхнул еще сильнее, заискрился зло.

– Догадываюсь.

– Убила их власть, которая сделала нас нищими. А ты ее защищаешь.

– Я принимал присягу.

– И я принимал присягу. Ну и что.

Со стороны разговор этот напоминал обычную беседу двух старых приятелей, которые встретились на перекрестке в городской толчее, а автоматы, наставленные в животы друг другу… автоматы тут ни при чем.

– Слово «присяга» у нас с тобою имеет разные понятия, – угрюмо и спокойно проговорил Мослаков, почувствовал, как на лице у него натянулась кожа.

Он понял, что не сможет нажать на автоматный курок и прошить своего бывшего друга очередью, – не хватит у него пороха, а Никитин…

Он еще раз глянул в глаза Никитину, в железные шляпки зрачков и ничего жалостливого там не обнаружил. Паша Никитин ни сомнениям, ни мукам, ни внутренней маяте не был подвержен – на спусковую скобу нажмет не задумываясь.

– Це-це-це! – насмешливо поцокал языком Никитин.

Палец с курка он не снимал, и Мослаков подумал, что друг Никитин задурит ему голову своими речами, усыпит бдительность.

– Брось автомат, – тихим голосом, совершенно искренне посоветовал Никитину Мослаков. – Пару лет отсидишь за пассивное участие в делах банды и чистенький выйдешь на свободу. На тебе же крови нет?

– Нет, – подтвердил Никитин.

– Вот и будешь чист перед государством, перед семьей, перед Ленкой, перед самим собой.

– Це-це-це! – вновь насмешливо поцокал Никитин, сжал глаза в крохотные беспощадные щелки. – Я всегда знал, что ты – опытный политработник, уговаривать умеешь, но чтобы молоть такую глупость, – он качнул головой и, не сводя глаз с Мослакова, сплюнул себе под ноги. Сплюнул неудачно: тягучая липкая слюна мутной сосулькой повисла на нижней губе.

Мослаков почувствовал, как в горле у него шевельнулось, застыло что-то брезгливое. Понятно было одно: душещипательные разговоры ни к чему не приведут; Паша Никитин на круги своя не вернется, как бы того Мослакову ни хотелось. Пустой номер. И оказался он в глупом положении, из которого ему не дано выйти победителем. Он не сможет выстрелить в Никитина, а тот сможет. Будет давить на спусковой крючок до тех пор, пока в магазине не закончатся патроны.

Значит, партию эту Мослаков проиграл. Не думал он, что судьба его даст такую слабину…

– Вот тебе и це-це-це! – так же насмешливо, как и Никитин, поцецекал он в ответ, внутренне же сжался в некой немой секущей тоске, почувствовал, как в горячем липком воздухе возник ветер и повеяло холодом. Произнес неожиданно твердо и зло: – Брось автомат!

В ответ Никитин опять усмехнулся, показал желтоватые прокуренные зубы.

Мослаков едва не застонал от досады, от того, что он оказался неспособен застрелить своего бывшего друга, от некой внутренней квелости, которая в конце концов погубит его.

Неожиданно он услышал едва приметный, какой-то мышиный шорох сбоку, и в ту же секунду в голове у него взорвался тяжелый красный шар. Пространство перед глазами сделалось красным, в нем мигом утонуло все: и море, и плавно раскачивающийся горизонт с прилепившимися к нему черными щепками – катерами, и огромное, сочное, похожее на разрезанный арбуз солнце, и Никитин с его жутковатой мертвой улыбкой, прочно припечатавшейся к лицу.

Мослаков вздохнул и, не выпуская из руки автомата, развернулся на сто восемьдесят градусов и упал на палубу.

Он умер мгновенно.

В ту же секунду из-за огромного вентиляционного раструба, снабжающего машинный отсек свежим воздухом, поднялся потный широколицый мюрид в тюбетейке, привычно дунул в дымящийся ствол пистолета.

– Спасибо, Фикрят, – поблагодарил его Никитин. – Хоть крови этого придурка у меня на руках не будет.

– Болтает все, болтает, – Фикрят не удержался, плюнул на Мослакова. – Болтун! – тут мюрид настороженно вытянул голову, пригнулся, повел подбородком назад. – Пора из рубки выковырнуть этого попугая, хватит ему рулить. Ты, шеф, иди по левому борту, я – по правому, а потом – в броске…

Договорить Фикрят не успел – автоматная очередь подбросила его в воздух, он тяжелым кулем пролетел метра два и упал на край вентиляционного раструба, раскинув руки в стороны, будто определился на просушку. Из открытого рта мюрида на серое крашеное железо, как вино из кувшина, полилась кровь.

Никитин растерянно прошил короткой очередью пространство перед собой – не сразу сообразил, что произошло, откуда пришли пули, дернулся, уходя вниз, в укрытие – его надежно мог прикрыть металлический бортик. Но запоздал: автоматная очередь достала и его.

Автомат, который он держал в руке, железкой взметнулся в воздух и солдатиком булькнул в воду. Тело Никитина затряслось, словно его подсоединили к открытому электропроводу, лицо исказилось от боли, он вытянул перед собой руки, будто хотел упереться ими в пространство и удержаться на ногах, и так, с вытянутыми руками, грохнулся на палубу.

Из-за рубки с автоматом в руке вывернул мичман Овчинников, следом – Мартиненко. Овчинников зорко огляделся, проверяя корабль, – не свалится ли еще какой-нибудь хунхуз на плечи, но больше никого не было и он облегченно опустил автомат:

– Кажись, все.

– Все, – эхом отозвался матрос Мартиненко.

Мичман вздохнул и, увидев лежащего рядом с Никитиным Мослакова, заохал, кинулся к капитан-лейтенанту.

– Паша… Паша… Паша…

Перевернул Мослакова на спину, глянул в спокойные, неподвижно смотревшие на него глаза и, все поняв, опустил голову.

Подбородок у мичмана задрожал мелко, обреченно, на нем повисло несколько мелких, неосторожно выкатившихся из глаз слезинок.

– Ах, Пашок, – вздохнул мичман.

– Ну что, дядя Ваня? – Мартиненко перегнулся через плечо мичмана. – Жив командир?

Мичман вздохнул глубоко, было даже слышно, как внутри у него что-то заскрипело. Он стер рукой слезы с подбородка.

– Нет.

– Как же так, – Мартиненко растерянно заскакал вокруг мичмана, – как же так? – Метнулся в одну сторону, потом в другую. Застонал. – Как все просто, оказывается, бывает. Жил человек, и нет человека…

– Просто, – Овчинников согласно наклонил голову, проглотил слезы, скопившиеся комом у него во рту. – Очень просто. – Щека у него задергалась. – Эх, Пашок, Пашок!

Мичман закряхтел, опустился на палубу рядом с капитан-лейтенантом, помотал головой неверяще.

– К нему из Москвы такая девчонка приехала… – Овчинников вновь помотал головой, – такая девчонка! Две недели наш командир не дотянул до свадьбы.

– Может, он жив? – с надеждой произнес Мартиненко. – Только без сознания находится… А?