Оганесов засек только голос сына, слов не разобрал, но просьбу Рафика понял, скребнул рукой по воздуху, захватывая словно закидушкой часть пространства, промычал что-то невнятное и в очередной раз вцепился пальцами в плечо блондинки.

– Во! Ты мне как раз и нужна! – вскричал он. – Пошли со мной!

– Куда? – непонимающе спросила блондинка.

– На кудыкину гору. Разве ты не знаешь, куда мужик с бабой ходит?

– Я стесняюсь, – жеманно произнесла блондинка.

Оганесов подбоченился, потом качнул головой:

– Ну, девка, ты и даешь! Тебе же заплатили. Чего стесняться, когда заплачено?

– Все равно стесняюсь.

– Пошли! – Оганесов сжал пальцами плечо блондинки, оставив на коже несколько синяков-отпечатков.

Дизель, стоявший неподалеку в боевой позе, так же как и Оганесов, иронически ухмыльнулся. Синяки, оставшиеся на плече этой женщины, ему нравились.

Лицо блондинки передернулось, застыло в слезной примасе, но она перехватила взгляд Дизеля и заставила себя улыбнуться.

Дизель это засек и выкинул перед собой большой палец – кривую толстую рогульку, обтянутую желтоватой, травленной никотином кожей:

– Молодец, баба!

Блондинка не разобрала, что он сказал, и Оганесов не разобрал, иначе бы приказал оттяпать топором большой палец этому «быку».

– Пошли в кусты! Хачу! Панимаешь – ха-чу! – проревел он трубно и запрядал пальцами по ширинке, пытаясь уловить ускользающий язычок замка. – Ха-чу!

Сопротивляться было бесполезно, блондинка тоненько, обреченно, как-то по-птичьи заойкала и, увлекаемая Оганесовым в кудрявую зелень кустов, исчезла. Дизель отер рукою губы, завистливо вздохнул.

Рафик приподнялся на цыпочках, стараясь рассмотреть, куда же исчез отец – а тот будто растворился в кустах, не видно его и не слышно, ни одна веточка дрожанием своим не выдает, в каком конкретно месте отец приголубливает эту белесую тетерку, – восхищенно улыбнулся и цапнул за плечо брюнетку Клару:

– А мы с тобой пойдем в другом направлении.

– Дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону, – неожиданно сильно и красиво пропела Клара.

Рафик, недолго думая, подхватил скрипучим вороньим голоском:

– Ухадыли камсамольцы на гражданскую вайну!

Дизель заторопился к скатерти-самобранке: пока перекур с дремотой будет иметь место, он пузо свое осетровым шашлычком потешит. Не то слюни во рту уже на зубы намотались. Должно же ему с барского стола кое-что в рот перепасть…

Рафик отсутствовал минут пятнадцать, из зарослей вылез раздраженный, весь в красных пятнах, помятый, видать, что-то у него не получилось. Клара же, наоборот, была довольна и сыто щурилась. Рафик пожаловался Дизелю:

– Комары опять появились. Всю задницу изгрызли.

Дизель сожалеюще проговорил:

– Запасы спрея, что мы купили, использованы все. До последнего флакона – ничего не осталось. Сюда бы еще пяток флаконов, и вновь целый час можно было бы кайфовать.

Рафик оттянул браслет часов, перевернул хронометр циферблатом к себе. Восхитился:

– Силен батяня! До сих пор не выдохся. Хорошо работает.

– Батяня-комбат, – одобрительно хрюкнул в кулак Дизель. – Есть такая популярная песня в Москве.

– Слышал, – процедил Рафик сквозь зубы: еще не хватало, чтобы охранник в его разговор влезал. Снова глянул на циферблат своих роскошных часов. – Интересно, сколько он еще вытянет?

А «батяня» в это время лежал в камышах, – тихий, разом постаревший, синий, словно бы его обработали раствором купороса или чернил, с головой, будто у курицы, засунутой под мышку.

Блондинка лежала рядом. Рот ее был заклеен липучей лентой. Глаза испуганно вращались, она даже не пыталась дергаться, лишь смотрела на двух людей, возникших словно бы из-под земли, и немо, про себя, молилась.

– Не бойся, – сказал ей Сынков, – мы тебя не тронем.

Того, что оставался живой свидетель, они не боялись – никакой свидетель их не узнает, на лица были натянуты пятнистые зеленоватые маски.

– Отпрыска будем класть? – спросил Сынков у своего напарника.

– Такой команды вроде бы не было, – неуверенно ответил Кириллов.

– Если сынок останется, то и вонь останется. Я бы убрал его.

Кириллов отрицательно покачал головой.

– Не надо. Если понадобится убрать – вернемся и уберем.

Блондинка даже не заметила, как исчезли эти люди. Только что находились рядом с ней, тихо разговаривали, и вдруг не стало их. Словно они растворились в воздухе либо нырнули под землю.

Когда на пикнике была объявлена тревога, Сынков с Кирилловым уже находились далеко от этого места.

После того как не стало Оганесова, на Волге, в пойме, да и на самом Каспии сделалось спокойнее. Впрочем, не везде – море у берегов Дагестана, в Калмыкии по-прежнему продолжало оставаться «горячей точкой» – там браконьеры переправляли икру и рыбу в Москву, набивали карманы долларами, тем, кто вставал у них на пути, старались перегрызть горло…

А поднималась на пути у этих людей только одна сила – пограничники.

Перед тем как уехать в Москву, Ирина пошла на кладбище, отыскала там могилу. Поправила крест, к которому была прислонена фотокарточка Мослакова в латунной рамочке под стеклом, стерла со стекла пыль, мелкие комочки земли, принесенные ветром, отодвинула в сторону засохшие цветы, рядом положила букет свежих цветов. Это были кроваво-красные розы, купленные двадцать минут назад на рынке, на их лепестках искрящимися светлячками застыли капли воды.

Молча постояла, глядя покрасневшими глазами на могилу, сглотнула подступившие слезы, и вновь замерла: горячий вал обиды, неверия, боли накатился на нее, сдавил горло, она не могла ему противиться – не было сил.

Подняла глаза, увидела в расплывающемся мокром воздухе светлую далекую полоску. Неужели это Волга? Пашина река, которую он защищал? Как и Каспий – Пашино море, которое он тоже защищал и во имя которого лег в эту могилу…

Губы у нее поджались, она закусила их, боясь расплакаться, с трудом сдержалась, сглотнула твердый соленый комок, собравшийся во рту.

Снова замерла. Она уже ничего не видела: мир перед ней померк, воздух обратился в некое густое марево, в нем все замерло, омертвело; звуков тоже не было слышно – ни птичьего стрекота, ни автомобильных гудков, ни веселого щебета детишек, рассыпавшихся по кладбищу в поисках могил солдат Великой Отечественной войны, за которыми они собирались ухаживать, ни карканья старой вороны – все это проходило мимо Иры, она ничего не слышала.

Очнулась она от того, что сзади ее кто-то тронул за рукав. Вздрогнула. Приходя в себя, выпрямилась. Оглянулась.

Сзади стоял смущенный, тихо покашливающий в кулак дядя Ваня Овчинников. В руке он держал букет простеньких садовых цветов, очень похожих на одуванчики, Ира не знала их названия – в Москве и в Подмосковье они не росли, росли на юге.

– Я это… сорок дней, как Пашка-Запашка нет, – мичман опять покашлял в кулак, потом нагнулся, положил свои цветы рядом с букетом Иры на могилу. Подцепил пальцами немного земли с могилы, размял. – После первого дождя холмик надо будет подправлять. Просядет здорово. Земля тут очень легкая. – Овчинников виновато шмыгнул носом, вздохнул: – Эх, Паша!

Ира молча кивнула. Говорить она не могла.

– А я это, я это… – мичман засуетился, расстегнул кожаную офицерскую сумку, висевшую у него на боку, – я моряцкий шкалик принес, чтобы Пашу помянуть. – Он достал из сумки небольшую плоскую флягу из нержавеющей стали, украшенную надписью «Волгоград – город-герой». – Этому шкалику лет двадцать, если не больше будет, – пояснил мичман. – Я с ним всю Якутию прошел. И побывало в нем столько жидкости, что ею можно напоить стадо слонов.

Ира вновь молча кивнула. Мичман отвернул крышку, поднес шкалик к носу и благоговейно помахал рукой.

– Первостатейный напиток! Коньяк из старых бакинских подвалов. Куплен в Баку перед самой эвакуацией и вывезен вместе с оружием. У меня и посуда кое-какая имеется, – суетливо дополнил он, – также бакинская. Разномастная… Сейчас мы, Ир, Пашка помянем. Помянем…