Чумазые «дагестанцы» по-прежнему упрямо шли в кильватере сторожевика, безнадежно стремясь догнать «семьсот одиннадцатый». Мослаков вздохнул и пожевал губами: крови хотят «дагестанцы», крови.

– Ладно, будет вам кровь, – пробормотал он и бесшумной тенью выскользнул из рубки.

Хоть и не защищает рубка от жары, а все-таки спасительную тень дает, дышится в рубке легче. На открытом пространстве солнце сжигает все живое. У Мослакова в ушах возник звон, воздух перед глазами сделался жидким, поплыл в сторону Мослаков присел, огляделся. Чисто. И тихо. Только мюрид лежит неподалеку, пухнет на жаре. Ну, где ты, Никитин? Мослаков вновь глянул в одну сторону, потом в другую. Корабль был пуст. Ни своих, ни чужих. Словно жизнь на нем замерла. Лишь было слышно, как глубоко внизу, в железном нутре, размеренно стучит клапанами дизель. Мослаков осторожно, по-кошачьи бесшумно стал пробираться на корму. Он кожей своей, кончиками пальцев, волосами ощущал: Никитин где-то рядом.

Под ноги попала испачканная мазутом тряпка, Мослаков подскользнулся на ней и чуть не растянулся на палубе. Замер, перевел дыхание. Пот скатывался со лба и шеи на грудь, ноздри щипало. Через несколько секунд Мослаков двинулся дальше. От напряжения у него даже звон в ушах утих, обратился в легкое сипение, звука дизеля не стало слышно, пот по щекам побежал сильнее.

Ну, где же ты, бывший друг Никитин, где ты спрятался, подонок? А?

Удивительная штука – жизнь человеческая. Еще вчера они с Пашкой Никитиным были закадычными дружками, все были готовы делить пополам, а сегодня они с Пашкой – враги. Даже в страшном сне такое не приснится.

Солнце сделалось совсем беспощадным, рвало кожу, давило на череп, норовило приподнять черепную коробку вместе с волосами, пот заливал глаза. Совсем рядом плескалось безмятежное прозрачное море, манило к себе. В другую пору Мослаков кинулся бы в него, смыл бы с себя всю налипь, но неведомо, наступит эта другая пора или нет, по лютости нынешнего времени, скорее всего, не наступит. Слишком уж человек сделался безжалостен к человеку… Иногда бывает так тревожно, так плохо, что хоть скули по-собачьи, но приходится сжиматься в кулак, стискивать зубы из последних сил, чтобы взять себя в руки, и хорошо бывает, если это удается… Но в один прекрасный момент сил может не хватить…

Тревожно было и сейчас. Он продвинулся вперед еще на несколько метров, вновь замер, обратившись в слух.

Послышался далекий, задавленный расстоянием хлопок. С одного из «дагестанцев» в воздух поднялась красная ракета и, словно ударившись обо что-то, о невидимый потолок, рассыпалась на мелкие брызги.

Следом поднялась вторая ракета. «Дагестанцы» о чем-то предупреждали катера.

– Сигнальте, сигнальте, – едва слышно пробормотал Мослаков, – скоро от катеров один пух с заклепками останется… От вас останется то же самое.

На катере, прилепившемся к левому борту сторожевика, что-то гулко ухнуло, вверх взметнулся столб вонючего сизого дыма, белыми чайками полетели слизанные взрывом бумаги. Несколько листков перепорхнули через борт «семьсот одиннадцатого» и шлепнулись к ногам Мослакова. Он потянулся рукой к бумаге, которая лежала ближе к нему, поднял, глянул.

Это была газета. Половина текста на азербайджанском языке, половина – на русском. Место издания – город Баку.

Интересно, как же газета попала из Баку на бандитский катер? Мослаков неожиданно вздрогнул – с газетного листа закантованный в траурную рамку на него смотрел знакомый человек. До боли, до слез знакомый.

– Г-господи! – неверяще прошептал Мослаков.

Это был Магомед Измайлов, старый бакинский кореш, с которым они в уютных задымленных подвалах выпили столько вина! Мослаков опустил глаза чуть ниже, прочитал: «В автомобильной аварии во время исполнения служебных обязанностей погиб…» Дыхание у Мослакова сперло, в груди тоскливо заныло. Но это было еще не все. Газета не отпускала его, она словно хотела преподнести что-то еще, такое же неприятное, как и извещение о гибели Магомеда Измайлова. Мослаков скользнул глазами по строчкам газетного набора.

Так оно и есть.

Внизу блеклой типографской краской были напечатаны две траурные рамки, в них помещен короткий текст. Мослаков, еще не читая текста, понял, что написано в этих траурных обводках. Лицо у него дернулось. Хоть и догадался он, что за фамилии помещены в рамки, а верить в это не хотел. Не мог. Это же – его друзья – Санечка Зейналов и Алик Самшиев. Мослаков вяло зашевелил губами. Так и есть: Александр Зейналов и Альберт Самшиев. Лицо у Мослакова снова дернулось, он, почувствовав это, прижал к щеке ладонь.

Мослаков свернул газету, засунул ее под ремень. Газета эта могла быть только у Никитина, больше ни у кого. Мослаков потряс головой, сбивая с себя пот, услышал, как в горле у него что-то захлюпало, заныло тоненько. Это что же выходит? В Азербайджане начали расправляться с теми, кто сочувствует русским? Или хотя бы был знаком с ними? Интересно, Зейналов и Самшиев тоже погибли в автомобильной аварии? Тоже «во время исполнения служебных обязанностей»?

Но не могли, никак не могли его друзья умереть разом, едва ли не в один день: Алик – пятнадцатого июня, а Санечка – шестнадцатого. И Магомед погиб шестнадцатого. Значит, их убили. И Никитин узнал об этом раньше, чем он.

Мослаков стиснул зубы и вновь бесшумно продвинулся к корме. Никитин со своим напарником-мюридом находился уже где-то рядом, совсем рядом. Мослаков, будто охотничий пес, чувствовал его. Он напрягся, целиком обратившись в слух.

Может быть, Никитин действительно умудрился нырнуть в машинное отделение? Вряд ли. Тогда бы Никитин сразу вырубил двигатель, он это сделал бы в первую очередь. А так дядя Ваня Овчинников пока жив. Да и вряд ли он пустит мюридов в свое царство.

Машина «семьсот одиннадцатого» работала размеренно, в одном темпе, не сбавляя оборотов.

Над головой Мослакова, очень низко, пронеслась крупная, с пышным зобом, чайка, сделала в воздухе цирковой кувырок, снова просвистела у капитан-лейтенанта над макушкой. Уж не приняла ли она Пашу Мослакова за лакомую добычу? Или же, напротив, собирается его о чем-то предупредить?

Он продвинулся еще не несколько метров к корме. Замер, вновь обращаясь в одно большое ухо, в один гигантский глаз. Тихо. Ничего, кроме рокота дизеля да слабого плеска волн у бортов, не было слышно.

И людей нет. Ни мюридов, ни своих матросов-погранцов. Да своих людей по пальцам можно пересчитать. Это исходя из штатного расписания. А осталось и того меньше. Балашов убит, Хайбрахманов ранен – не видно Фарида. Может, пока Мослаков воевал, Стас Мартиненко оттащил его в укрытие? Пуля ведь, как известно, дура…

Мослаков почувствовал, что от жары, от напряжения, от того, что ему через несколько минут придется столкнуться с другом, ставшим врагом, его вот-вот вырвет: внутри, в желудке, в тугой, противно тяжелый, липкий комок сбилось все, что в нем было, наполненное жаром пространство плыло перед глазами, вспыхивало красным колючими искрами, опасно кренилось то в одну, то в другую сторону.

Никитин был рядом, совсем рядом. У Мослакова от ощущения этого по коже даже пробежала дрожь. Волнами, накатом, раз за разом, не успокаиваясь, перекаленный воздух застревал в глотке, не давал дышать.

Мослаков держал перед собой ствол автомата, словно бы защищался им, как некой железной дубиной.

Во рту у него появилась горечь. Ну кому мог помешать в Баку телевизионный мастер Саня Зейналов, кому – какому политику или преступному «бугру» – перебежал он дорогу? А умелый портной Алик Самшиев, очень обязательный человек, которого и друзья и недруги звали Самшисем: Самшись да Самшись…

Даже в прозвище этом было что-то портновское, рожденное иголкой и наперстком. Мослаков не сдержался, всхлипнул беззвучно – горько ему было…

Никитин возник перед ним внезапно, словно материализовался из ничего, из тени, из солнечного жара, – опередил в стремительном движении Мослакова и уперся ему в живот стволом автомата.