И вторая особенность. Та, нотка, в вершине вокального хорового аккорда: «…А се-е, а-а…», которая — «а-а», была достаточно высокой для обычного мужского тенора. Её, эту нотку, у нас в хоре брал только один человек — Олег Назаров, узбек, солдат-срочник из Душанбе. Молодой, красивый, стройный и скромный парень. В программе концерта он ещё играет на бубне, на зурне и поёт горловым звуком несколько своих национальных песен, причём всегда на «ура».
Мы, как раз уже подходим к этому моменту в нашем концерте. Дирижер стоит почти передо мной, чуть так левее от меня, ловко управляет, привычно разминая своими чуткими дирижерскими руками звуковую партитуру музыкального произведения. Как скульптор, мастерски придает ей нужные объём, форму и направленность. За моей спиной, за оркестром, трепетно и убедительно поёт мужской хор. Вот-вот!.. Внимание! Хор сейчас, проникновенно и нежно выводит фразу на красивый её трамплин:
«…а се-е, а-а…»
Дирижер резко, как положено, снимает звук, прерывает фразу… замирает с резко вздернутым вверх подбородком, и… что такое? Назаров, свою нотку, вторую музыкальную, очень важную для всех нас, для всего хора, для произведения, необходимую эту изюминку, — ко-ошма-ар! — не взял! Не взял!! Прозевал её Назаров! Я с ужасом слышу: «А се-е», еще гремит в ушах, а, — «а-а», той красивой вершинки, точки той, нету!.. Ёк-калы ты… К нашему всеобщему ужасу аккорд не прозвучал. Провал! А это место, без этой нотки, без этого звука — просто ничто, как и вся песня, получается… Ужас!! За этим пауза… в зале тишина… И вдруг, в этой вот, «мёртвой», паузе — мы, исполнители, все в шоке! — в абсолютной тишине зала майор Софрин, наш дирижер, чётко и спокойно бросает всем нам: «Сволочи!» Так вот, укоризненно, внятно и с нажимом: «Св-волочи!» У нас — второй удар! Едва глаза не выпали!
Чуткие микрофоны, мгновенно подхватывая, тут же сообщили эту интересную новость всему залу — «…сволочи,…олочи…оло…чи…»… Мгновенно и многократно, с затуханием. Первые ряды зрителей, а за ними и весь зал, недоуменно раскрыв рты, закрутили головами, переспрашивая видимо друг-друга: «Что там? Что-что?..» У меня так вообще столбняк. От ужаса, чуть баян из рук не выпал. Майор же, невозмутимо, как и следовало по партитуре, дает следующую отмашку — хор и оркестр, громко и дружно грянули финальную фразу: «…се-ердце-е поё-ё-от!» Мы — оркестр, в свою очередь, бодро довершаем финал — тыры-дыры-бум! Всё.
В зале повисает тишина. Провал?!
Пауза…
Но вот, в начале не очень стройно, раздались осторожные хлопки… Затем, всё громче и громче, присоединяясь, усилились, и, наконец, зрительный зал мощно заливает нас бурными аплодисментами. «Бра-во! Бра-во!.. Би-ис!..» Посчитав, наверное, что им, видимо, послышалось… или ничего не поняли… или просто не захотели верить своим ушам. Но, ведь и правда, какие мы сволочи? Нет, конечно! Показалось что-то, померещилось! Всё было здорово! Мы знаем! Микрофон… просто, такой… понимаешь, «дурацкий», попался.
— Бра-во! Бра-во!!
Дирижер, от обиды на нас, красный как рак, еле сдерживая гнев, резко повернулся и ушёл со сцены. Даже не поклонился…
…На-ас посети-ила больша-ая ла-ажа! — Как обычно говорят наши музыканты.
«Сволочи!..» Это же надо, так брякнуть. Какой кошмар, какой ужас!
Первое оцепенение быстро проходит, и нам, вдруг, становится беспредельно смешно и весело. Нас раздирает дикий хохот, дёргает икота, и истерические повизгивания со сжатыми зубами. Хор едва держится на своих скамейках, а духовики, тем хорошо, они прячась за свои инструменты, почти открыто хохочут. «Ну, хохма! Кто бы мог подумать!.. Ну, майор!» Кто был за кулисами, те просто — я вижу! — лежат, дергаясь в судорогах дикого смеха. «Сволочи!..» Такого у нас ещё не было. «Ну, майор, ну молоток. Ну, дал!..» У нас у всех непозволительно красные от сдавленного смеха и напряжения лица. А у меня даже спазмы в желудке от такого идиотского смеха. «Ну, надо же!..» Ик…ик!..
Но смеяться нельзя — занавес не закрыт. Идёт концерт… Вот так и стоим… Пухнем от еле сдерживаемого смеха.
«Ну же, занавес!.. Дайте, скорее занавес!»
«Так и сказал в микрофон — сволочи!» Смех и судороги долго не проходят. Это ужасно… Достаточно, только случайно, кому-нибудь переглянуться между собой, как истерический смех вновь вспыхивает снова и снова, в любом месте концерта. «Сволочи!..» Ну, майор, ну, хохмач, ну выдал…
40. Мы не сеем и не пашем…
Что такое грибок?.. Откуда он берется, падла?
Этой неприятной, вонючей проблемой я мучаюсь уже дней десять или двенадцать. Между пальцами ног, в кирзовых сапогах, все сопрело, кожа расслаивается, чешется, неприятно пахнет… Никак не заживает. Портянки, мы их меняем один раз в неделю, и раньше-то, к концу недели, становились грязными-прегрязными, от жары и пота, а сейчас вообще… Даже смотреть противно, не то, что в руки их брать. Хоть стирай их, хоть не стирай, один черт. Ф-фу!.. И вроде, ведь, каждый вечер, после отбоя мою ноги в раковине холодной водой с мылом… Не помогает. Уж на что хозяйственное мыло всё смывает-отмывает, а тут, хоть бы хны — не берёт. Не проходит этот грибок. Банным мылом можно и не пробовать. Ребята говорят, оно гораздо слабее, женское, в общем, это во-первых, а во-вторых, его просто у нас и нет. Таким мылом у нас моются только старики, готовясь на дембель. Такое мыло у них точно есть, но не будешь же просить, да? В лучшем случае пинка получишь. а то и просто уши надерут. Засмеют. Да и зачем, если оно слабое… А у нас, у молодых, денег даже на сигареты нехватает, не то, чтобы ещё и на банное мыло. Хха! К тому же, просто смешно, иметь мыло, и не иметь сигарет. Ещё раз — ха! Впрочем, у нас ни того, ни другого через три-четыре дня после получения солдатской зарплаты, вообще уже нет. Я уже говорил об этом.
А грибок не проходит. Придется идти в санчасть. А не хочется… Да нет, не лень. Как-то стыдно ходить показывать свои болячки. Еще, хрен его знает, возьмут, да какие-нибудь уколы пропишут. О! А я, откровенно говоря, их страшно боюсь. Вернее, не люблю. Вот поэтому, в общем-то, и тяну сейчас с походом в санчасть. Тяну до последнего. Надеюсь, а вдруг, оно само пройдет. Ну, а вдруг… Ну?.. Нет, вижу сейчас — не проходит, даже вроде хуже стало. Что ж, придется идти записываться. Эх!..
Жара. Конец июня, начало июля.
Днём — плюс тридцать пять, ночью — на пять градусов меньше. Железо нагревается почти до тысячи градусов или около того. Плюнешь — шипит. Бетон жжёт, асфальт — плавится. В классах и помещениях душно и влажно. Жара…
Мы, солдаты, целый день, с утра до вечера в сапогах, плотной хэбешке (застегнутой на все пуговицы) и пилотке. Всё — насквозь в поту.
Окна нашей казармы, с одной её стороны — на плац, круглые сутки распахнуты настежь. В роте, как кисель, висит влажный, душный воздух. Гимнастерки, галифе, портянки, сапоги — всё влажное и совершенно не просыхает ни днем, ни ночью. Только становится толще от пота, плотнее, и неприятно хрустит потом.
Из окон казармы хорошо виден плац. Он метрах в пятидесяти от здания. За ним, ещё дальше, вглубь территории, ряды воинских складов перпендикулярно расположенных к основному зданию полка. Ещё дальше, за дальним забором, круглосуточно охраняемым часовыми, видны чахлые деревья, между ними ряд старых жилых двухэтажных скособоченных, заваливающихся бараков. Там живут люди! Не просто люди, а строители коммунизма, такие же, как и мы. Их там много! Мельтешат, в своём обвальном фонде, когда смотришь в бинокль, как в муравейнике. Но живут… И еще дальше, где-то за бараками, говорят, незастроенные глубокие овраги. Там пролегают наши тайные солдатские тропы. Там удобно бегать в самоволку. Я об этом пока знаю только теоретически. А от теории, до практики, как у нас говориться… дай только срок. Из нашей казармы, с высоты пятого этажа, видны зелёные шапки деревьев. За ними, и над ними, далеко вдаль уходит высоковольтная линия электропередачи. Дальше, к горизонту, видны какие-то промышленные сооружения сверху придавленные облаками. Облака, как и сооружения, разной плотности и конфигурации, сливаясь, уходят за горизонт.