— До встречи!

— До скорой встречи, ребята! Помните, жизнь наша только начинается!..

— Да-да! До скорой…

Выйдя на пандус, долго ещё стоим с Артуром. Ждём, провожая, пока самолет с Генкой не поднялся в воздух, быстро уменьшаясь в размерах, не растаял в радужной полудённой дымке. С грустью потом поехали в город.

Какое хреноевое настроение!.. О-о-о!..

Следующим улетаю я, в восемнадцать тридцать. Первым-то из нас, еще утром — аж в шесть двадцать! — должен был улететь Ара, но его рейс отложен на два дня — «на острове хреновая пого-ода…» «Низкая облачность, потому что», сумеречно сказали в справочном окне, сумеречно же отворачиваясь. Значит, естественно, туман. И затяжные дожди… дожди… дожди… Обычное, говорят, для Сахалина дело, тоже — грустное. Грустное-грустное!

А теперь и мой рейс.

Артур едва успел на такси прискакать к моей регистрации, в общаге задержался. Приехал, как говорится, уже и нос в табаке, подшофе и с девчонками. Ленка вначале вроде фыркала, обижалась, что я забыл её, не появляюсь и всё такое прочее, а потом, когда уже пошел на посадку, разревелась: Санечка пиши, приезжай… Что-то у меня в душе царапнуло, но сердце моё было там, с Олей. Около неё. Я знал, она стоит сейчас у окна, ждёт звук пролетающего самолета. Знает, когда это будет. Смотрит сейчас вверх.

Уткнувшись в стекло иллюминатора, ищу глазами, как ориентир, квадрат плаца комендатуры и крышу её дома. Олиного дома! Оля! Оленька!! Вначале взлёта всё хорошо просматривалось там, внизу, достаточно чётко и узнаваемо. Я был уверен, что обязательно увижу, должен увидеть её дом, её руку, машущую мне из окна… Сейчас… Вот сейчас… Сейчас, где-то… Нетерпеливо бегу глазами вперёд по курсу самолёта — скорей, скорей!.. По ломаным линиям улиц, домов — дальше, дальше!.. Ищу контуры того плаца, её дома… Он должен быть где-то здесь, внизу… Он прячется там, среди зеленой дымки деревьев, в странно запутанных направлениях и тупиках, в которые нанизаны большие и малые, длинные и короткие, как сложное письмо азбуки Морзе, почти одинаковые коробочки зданий и домов, всё в разноцветных прямоугольниках крыш, разделённых сложным, непонятным языком узеньких дорог-тропиночек… Сейчас, сейчас… Вот? Здесь? Нет-нет, не то… Так, так, дальше… А это, что такое? Что-то очень уж большой квадрат для плаца, с пятнами клумб в центре. Так это же… городская центральная площадь с фонтаном и цветниками. Центр города под нами. Уже площадь! Уууу! Мы далеко впереди, значит… пролетели. Очень быстро всё промелькнуло внизу, очень. Эх!.. Оленька!.. Как же так… О-о-о!..

Перегрузки от резкого набора высоты вдавливают в сиденье, звук двигателей давит на уши, закладывает их, самолет натужно ревёт… Невидимые нити, соединяющие меня с Олей, сейчас не дают ему легко подняться вверх, держат, сдерживают самолет, заставляя двигатели вновь и вновь напрягаться. Крепкие нити держат его, меня, не отпускают. Да и меня ли одного.

Нет, не поймал я взглядом такой знакомый и близкий мне квадрат плаца, там, внизу, не увидел руку. Всё промелькнуло как в калейдоскопе, смазав затем, стерев, быстро уменьшающуюся городскую топографию плотной тряпкой облаков, закрыл от глаз их серой шторкой.

Самолет круто шёл вверх.

В салоне потемнело. К кому в горле предательски заложило ещё и уши. Эх!.. Оля, Оленька!..

— Вам, плохо, молодой человек, да? Не хорошо? Пакет дать? — два раза переспросила стюардесса, пока я понял смысл вопросов.

— Нет… Нет, спасибо!

— Может быть, воды принести, хотите?

— Да, воду, если можно. Спасибо!

— Можно, конечно, можно. — Улыбнулась бортпроводница. — Я сейчас.

Самолёт пробил толстый слой плотных и мрачных облаков, окунулся в солнечное беспредельное море света. Высветлив всё, словно в фотоателье, заполнив собой весь пространство. Ярчайшее море света, весело и игриво разлилось, вызвав улыбки на лицах и невольный вздох облегчения у пассажиров. Пассажиры, радуясь свету, расслабились, заёрзали на сиденьях, закрутили головами… Такого яркого и слепящего солнца на земле всё же не бывает, оно только здесь, над облаками, яркое и сильное. Только здесь оно «в самом расцвете сил»… может показать себя, развернуться. К счастью, его сжигающего тепла здесь, в самолете, не чувствуется, но яркости… яркости просто с избытком. Самолёт смело ткнулся в эту сияющую яркость, окунулся в неё, и неподвижно, похоже, зачарованно, поплавком, завис над спокойным, не реально огромным пространством солнечной глади воздушного океана, нежно и умиротворенно урча всеми своими мощными двигателями.

Сверху и кругом, куполом, слепящее солнце, снизу, как постель, мягкая ватность облаков, во все стороны, до горизонта, спокойная, холодная, безбрежная пустота. Одиннадцать тысяч метров над землей. Фантастика какая-то…

Послесловие

И никакая не фантастика, обычное дело для «Аэрофлота». Серые можно сказать будни. А вот и не будни, а праздник. Летел-то тот самолет, которого ласково и чуть иронично, как о недосягаемом до поры, называют в армии — «ириктивным тапочком», о котором, большекрылом и гудящем, так долго мечталось каждым солдатом короткими армейскими ночами и только ли ночами. Вёз домой тот «тапочек» одного из многих сейчас — многих-многих! — юношей, дембелей, кто так или иначе «отслужил как надо и…», может и не так, как надо и как хотелось, но… отслужил, летел теперь домой!

Летел домой наш герой. Говоря его языком, языком музыканта, летел в сложном смятённом состоянии соединения минора и мажора с увеличенными квинтами, секстами и другими неожиданными сочетаниями звуков, включая и какие угодно дисгармонические. Хотя и сложно всё, но понятно. Столько разного пережить за три года армейской службы, со стольким встретиться и столкнуться, приобрести и расстаться, — кого угодно сделает взрослым, хотя… А впереди его ждет новая жизненная партитура, в новой, неизведанной тональности, с новыми оттенками с неизведанными характерами, темпом, и прочим.

Ничего удивительного в этом и нет. Такова жизнь. С каждым из следующих дней она становится всё сложней и многогранней, интересней и заманчивей, радостней и трагичней. Как всё то, что ждет их, молодых, талантливых, влюбчивых, жаждущих и страшащихся той неизведанной новизны, которая скрыта ещё и будет, наверное, произойдет с ними завтра в балагане их большой сумбурной жизни. Единственной и неповторимой их жизни.

Они уже многое знают о ней… об армейской, в первую очередь жизни. «Что — почём, и что в мешках». Знают цену заботы Родины, внимания её, любви. Цену всей той внешней патриотики. Хотя, в душе, да и, не дай Бог, если когда и доведется, знают — наверняка, как один, в полный рост встанут на защиту своей страны. В любое время, даже если и не умело… Такое было, и не раз, и будет ещё, наверное.

Как сложатся их судьбы, как придётся им в этом мире, нашем мире, что они сделают, что совершат хорошего, достойного, а может и плохого, чем заявят о себе… Кто знает?! Поживем, увидим!..

А пока… Пока наш герой, Пашка Пронин, дембель, бывший музыкант военного духового оркестра и армейского внештатного ансамбля песни и пляски, — оттрубив, отслужив, отбабахав срочную службу, совсем не зная, не ведая своего будущего, летел вместе с самолетом, со скоростью девятьсот шестьдесят километров в час, вслед за ярким солнцем на запад. Вернее спал, прислонив голову к холодному окну самолета, расстегнув ворот светлой рубашки и сдвинув на сторону красивый галстук… Ему было жарко. И не только от духоты в салоне, как может показаться, но, главным образом, от того, что его согревал обычный ключ, ключ от обычной, внешне, входной двери. Именно, согревал!

Для кого-то это может показаться странным — обычный ключ от простой обыкновенной двери, не грелка какая и не кипятильник, а вот…