— Что? Ааа! Нет-нет, не переживайте, никто не придет, я не замужем. Разведена.

— Уу-у!.. — неопределенно мычу. Это хорошо, замечаю про себя, а то придёт, а я тут, понимаешь, чай пью. Как объяснять, почему босиком?

— А мама к брату уехала. — Поясняет из кухни Ольга Николаевна. — Мы с мамой вдвоём живем. А брат живет в Мурманске, в Заполярье. Он моряк. Военный моряк. Вот мама и поехала на племянников, на внуков, то есть посмотреть. Двойня у нас! Близнецы. Полгода им уже.

— Ух, ты, двойня! Двойня, это здорово.

— Да, здорово. Мы очень рады. Максим и Николай. В честь дедов назвали. Ну, как вам у нас? — выходит из кухни.

— Нормально. В смысле хорошо, тихо, уютно у вас. Картины даже. Это настоящие?

— Что вы! Это репродукции. Копии. Куинджи, Брюллов, Репин, а вот это Васнецов.

— Всё равно хорошо. Красиво.

— Вам нравится? Правда?

— Да, конечно.

— Пойдёмте чай пить.

Как в постели оказались, даже не помню. Вернее, так всё произошло стремительно и быстро, я и сообразить не успел. Это как цунами по мне прокатился. Шквал, ураган, каких и во сне не увидишь.

За два с лишним года в армии я могу уже быстро раздеваться, даже очень быстро могу, можно в этом не сомневаться, но так, как в этот раз разделся, никогда. Как в восемь рук, как всё само, без меня, как и не было. Она тоже… Я это видел… Ооо!.. Она не тренировалась, как мы, поэтому, все пуговицы на её платье поотлетали враз, громко и с грохотом, как горох. Комбинация, штормовой волной над головой вспорхнула, как ласточка, даже и разглядеть не успел! Бюстгальтер предохранительной защелкой щелкнул, складываясь, чуть с заминкой слетели и плавки… Ууу!.. Передо мной полностью раздетая женщина!.. Вот это да!.. Вот это фигура!.. Ох, глаза!.. Вот это… Женщина!! Никакой Рембрандт такое не нарисует!

Чувствуя оплавляющий жар во всём теле, секунду глазами ещё вбираю её всю, ошарашено, целиком. Каштановые её рассыпавшиеся волосы на голове, грудь её, живот, бёдра, чуть выступающий лобок с густым тёмным треугольником. Загорелые ноги ниже от колен, овал плеч, руки, приоткрывающие всё… Глаза её, подрагивающий рот… Губы, руки потянулись ко мне… Мы даже ударились зубами в поцелуе… Солоноватый привкус… Что это?

Губы, руки, грудь, ноги, бёдра, губы… всё закрутилось в бешеном танце. Я кончил, кажется, мгновенно, но не мог остановиться, поэтому продолжил снова, опять восстановился, опять кончил, опять продолжил, не останавливаясь… Я — рычал! Да, я рычал! Как лев, как тигр! Слышал это, как со стороны, как в джунглях! Я… я и не знал, что способен так по звериному рычать. Из меня, откуда-то из глубины, рвался дикий первобытный рев. Да, рёв, но не боли, не обиды, рёв торжества, освобождения, рёв победы… Она, Оля, почему-то наоборот, всё время всхлипывала, и, как заведенная, кричала, царапаясь ногтями, непрерывно двигала всем своим гибким и напряженным телом: «Да-да, ещё, ещё, да, да, милый, родной, ещё, так, так!.. Ооо-о… Ааа-а!..» Это было что-то непередаваемое. Весь дом уже, наверное, встав на цыпочки, замер, слушая наши дикие стенания. Мокро и громко шлепали наши тела. «Да-да, так, так…» Шлёп-шлёп-шлёп… «Да-а, да-а-а!..»

Я упал без сил. Оля, сверху, ещё продолжала двигать бёдрами, устало замедляя… Тяжело дыша, свалилась с меня, упала рядом. «Ооо-о, какой ты!» — едва прошептала она через паузу. У меня во рту всё пересохло, говорить я ещё не мог.

— Это… ты… потому что сладкая!

— Я, сладкая? — Оля засмеялась каким-то грудным, незнакомым мне, нежно-воркующим смехом. — Это ты сла-адостный. — Тихо сказала она.

— Нет, ты…

— Нет, ты. Не спорь со мной.

Руки её, едва касаясь, скользили по моему телу вызывая приятную дрожь и истому. Иногда они пробегали — случайно! — по низу моего живота… Ооо-сс!.. Два-три таких движения, и я снова хочу её. Да, да, хочу!.. Заметив это, Оля осторожно гладит мой орган рукой, привстав, рассматривает его с восторженным выражением лица, каким обычно смотрят на любимого ребенка, потом наклоняется, и, неожиданно, нежно-нежно целует его. Меня встряхивает в диком, трепетном восторге. «Ааа-х!.. Как… хорошо!» Такого я еще не знал. Это невероятно… «Ааа-а!.. Ооо-оля!.. Прекрасно!» Её губы полностью охватывают головку члена и начинают вдруг неистово вбирать его в себя, всасывая и обратно, целовать… опять всхлипывая.

Совсем новые, совсем незнакомые ощущения, там, в низу. Ощущения невероятного восторга, накатывают на меня с новой сотрясающей силой, — девятый вал!..Двадцатый! Нет, сотый!.. Даа!.. Со-отый!.. Я не могу сдержаться, это выше… выше моих сил. Меня всего выгибает, крутит тело волна восторга, и я, опять с диким ревом — «А-а-а-а!» — кончаю, до боли в мышцах сжав её в руках. Оля, без звука, едва не задохнувшись, выдержала, не отпуская меня, продолжала целовать и ласкать, пока я полностью не выдохся, не упал совсем. Целуя, чуть касаясь губами мой живот, грудь, шею, приблизила лицо к моему — глаза у неё большие, нежные-нежные и усталые.

Невидящим взглядом, как раскаленные угли подернутые дымкой, мы долго смотрим… каждый вглубь себя… Сил уже нет! Не-ет!

— Как мне хорошо-о!.. Сла-адостный!.. — мелодично, прислушиваясь к себе, произнесла одними губами.

— Нет, это ты… сладкая. — Шепчу, чувствуя на себе её всю-всю, как жаркое обволакивающее, трепетное, желанное одеяло. — Ты!

Едва не опоздал из увольнения.

Оля дала мне второй ключ от своей квартиры, целуя, в дверях, просто сказала: «Приходи когда сможешь. Даже когда меня нет дома, без звонка. Я тебя жду. Хорошо?» «Да! Обязательно приду! Конечно!»

Так с зажатым ключом в кулаке и прибежал в часть. Её ключ, чтоб не потерять, я привязал на веревочку, шнурок от китайских кед, как талисман, одел на шею. И напоминает всё время, со мной он постоянно, и греет. Жжёт даже порой! Жжёт, как сладкое воспоминание, и… напоминание.

— Ну, наконец-то появился бродяга! Пашка, ты где это потерялся-то, а? — из увольнения Артур встречает меня удивлённо, и вместе с тем осуждающе, как мама-квочка журит потерявшегося на прогулке цыпленка. — Я в окошко тебя, туда-сюда, смотрю, смотрю — а тебя нету нигде. Девчонки тоже: где он, где он, спрашивают. Волнуются. Уже и простыни это… — У Артура на голове короткий ёжик волос, глаза сверкают, улыбка в пол лица, руки, от удивления за мой поступок, колесом, и весь он сейчас — радостное возмущенное недоумение. Правда верхняя губа почему-то опухла и ярко алеет свежая ссадина на щеке, — собрались скручивать, тебя, чтоб поднимать. Ага!.. А тебя и нету нигде. Куда ты исчез там, а?

— Не поверишь, Ара… — не решаюсь ещё говорить о своем ошарашивающем приключении. Очень уж оно не реальное, если б не усталость во всем теле и не ключ на шее. — В кино ходил.

— Вот только не ври, старик! Какое кино? Мы ж не собирались…

— А это что? — Показываю на его ссадину. — Кто это тебя так?

— Это! — Проверяет рукой, на месте ли болячка. — Ыссс… Опухла уже, гадство. А, ерунда, — машет рукой, — до свадьбы заживет. Короче, хохма, Саныч, приключилась. Сейчас, расскажу. Сидим это мы у Вальки с Ленкой за столом, тебя ждём. Они, ты же знаешь, шустрые такие девчонки, дело туго знают: картошку жареную с салом где-то быстренько сварганили, хлеб, варенье приволокли, чай… гитару. Ленка — заботливая такая! — тебе отложила — любит тебя, видать! — остальное мы быстренько замели под чистую. Я за гитару… Сидим, они слушают — я, пою: «Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою. Жду, что ты придёшь, а быть может нет… — раздухарился немного, расчувствовался. — Стоит мне тебя увидеть… — пою, — оу!.. По ночам в тиши…»

— Ну, и что дальше? — Перебиваю. Песню эту я очень хорошо знаю, мы её в ансамбле полгода исполняли. Ара и пел…

— Я и говорю, слова-то хорошие, жалостливые, а чувств-то много, ну, я и прижал звучок на форте, раскрылся малость. Я ж тихо-то петь не умею, ты ж знаешь.