Кстати, с другой стороны Олиного дома, впритык к его длинной стороне, за толстым кирпичным забором на уровне первого этажа, располагается территория городской военной комендатуры, большая территория, с гауптвахтой. Та самая, которую нам, солдатам, всячески рекомендовано обходить стороной. С главной, центральной, улицы, она так же отгорожена высоким кирпичным забором с суровой табличкой перед входом: «Военная комендатура». И что там, внутри её, за забором, не видно. Видно только, что там что-то армейское сейчас происходит, жутко интересное, таинственное, для гражданских лиц запрещённое, военное. А что, не видно. А интересно. А сейчас, здесь, со второго этажа Олиной квартиры, очень хорошо видна почти вся её территория, мне, по крайней мере. Уж строевой-то плац и угол гауптвахты хорошо видно. Кстати, и ничего интересного там нет. Стоя у окна, в самоволке или в официальном увольнении, в трусах или без, приятно было сознавать свою недосягаемость и безнаказанность, сейчас вот.

Там, весь день по расчерченному желтой краской плацу туда-сюда, часами, топали небольшие, угрюмого вида группки солдат с разным цветом погон на плечах, все без ремней. В открытое окно Олиной квартиры, как и у нас, там, в полку, чётко доносятся, залетают слова разных привычных слуху команд: «А раз… а раз, а раз, два, три. Ногу в-выше… В-выше, я сказал. Ну! Бля!..» И тому подобное. Разные другие «армейские» слова, иногда чей-то короткий смех, постоянное шорканье метел, шлёпанье сапог, рев двигателей машин, звуки с грохотом открываемых и закрываемых железных ворот… — аж, вздрагиваешь ночью! Всё как и в части, как и не уходил в увольнение. Шумно въезжают и выезжают шустрые машины с мигалками: «ВАИ», «Комендатура», еще более нахально стрекочут своими двигателями мотоциклы «Уралы». Входят и проходят сменяющиеся или заступающие в наряд группы патрулей: солдаты в парадках и офицеры в портупеях, и с пистолетной кобурой.

Работа во дворе комендатуры не затихала и ночью, круглые сутки. Тут всё понятно: город большой, воинских частей много, вот и не затихает комендатура, почему-то-потому-то, на «радость» живущих рядом гражданских людей. И слышно всё им, и видно.

А что видно-то? Что слышно-то? Чего нашей армии скрывать-то, от народа, что? Нечего, граждане, скрывать там нашей армии, нечего. Хоть усмотритесь и услушайтесь. Всё равно ничего, что и нужно бы, может быть увидеть, не увидите. Хоть усмотритесь все, вот.

Армия… Армия, армия!..

63. «Coda», чуваки, «coda»!.. Домой!

— Ур-ра-а-а!.. — несется не затихая дикий рев по казарме.

— Ур-ра-а-а!.. — прыгают дембеля выше табуретов.

— Ур-ра-а!.. — вторят салаги, в одночасье ставшие стариками.

— Ур-ра!.. — неуверенно подхватывают молодые, автоматически перешедшие в ранг салаг.

«Пацаны, дембель! Ур-рааа!» «Наш дембель, пацаны!» «Прика-аз!..» «Приказ подписан!» «Домой, братцы!..» «Домо-ой!..»

Обнимаясь, смахивая накатившие слезы, хлопая от души друг друга по спинам, плечам, радовались дембеля, прыгая от счастья, радовались долгожданному известию как сумасшедшие. Слёзы… В глазах настоящие гражданские слёзы… Но это хорошие слёзы, все понимали, нормальные. И не стыдились. Не физической боли либо морального унижения слёзы, а радости и слёзы расставания. Да разве ж у них одних. Вон, вокруг, сколько таких «мокрых» глаз! В этих общих слезах соединилась боль за выпавшие на долю каждого из них моральные и физические трудности, несправедливые и справедливые наказания, разные обидные и безобидные розыгрыши, «подлянки» друг другу на уровне фола, усталость, внутренний протест и сопротивление стадному образу жизни, радости от понимания побед над своей или общей слабостью, ощущения своей и общей силы, своей и общей молодости, задиристости, задору, неукротимой молодецкой наглости… всего и не перечислишь.

Сейчас, в общем прощально-радостном вое, выходила, высвобождалась накопленная за прошедший год-два, а где и три, тяжелая, плохая, отрицательная, всеразъедающая и разрушающая душу энергия. С диким рёвом она вырывалась из мальчишеских душ, как пар со свистом из-под крышек парового котла, выдавливалась, как тяжелый яд из наполненных доверху химических реторт. Выбрасывалась, очищая мозг, нервную систему, приводя в осмысленное, новое, состояние психику, соответственно следующему этапу их жизни. У кого-то она уже будет гражданской, у большинства остающихся здесь, еще армейской… Это так, да.

Эх, ма, труля-ля! На во-олю, домой, на волю!..

Только те солдаты, кто только что пришли служить, стояли молча, в изумлении открыв рты, испуганно смотрели на эту неожиданную для них, тревожащую душу вакханалию общего сумасшествия. Замерев, крутили, переглядываясь между собой, головами, испуганно хлопали глазами. Буйная, пугающая энергия полыхала вокруг них. Слезы были и у них. У них, увы, пока, слезы отчаянья.

По этому случаю, в полку были отменены все занятия, объявлен праздничный день. С торжественным построением. Естественно, с оружием. Со знаменем полка. С оркестром. С праздничным обедом, кинофильмом «А зори здесь тихие». «Какой классный фильм, пацаны! Видели, нет? Девчонки там все такие зеканские, крас-сивые. Тц-ц! Только на такой, как они, и нужно жениться. Выйду на гражданку, найду такую и сразу женюсь. Я тебе говорю! Не ве-еришь?»

На построении форма одежды у всех обычная, повседневная, а вот у дембелей, естественно, парадная. Они, дембеля, со всего полка, из всех подразделений, отдельной коробкой в последний раз пройдут, в общем строю, отдельно, как золотой наш фонд. Командир зачитает приказ! Кому положено скажут прощальные торжественные слова, пожмут обязательно руки. Потом целуем знамя, и, завтра — завтра! — свободен. Сво-бо-ден! Завтра и оформление документов. Включая выдачу личных документов, проездных билетов, каких-то денег, и ту-ту! Где там, наш «ириктивный» тапочек? Эй, «ирафлот», надрай крылья, чтоб блестели, под «жвак» залей топливные баки, готовь скорее самый быстрый самолет к старту. Домой летим, ядрена вошь, до-мой!

Не верится всё это!.. Нет, нет, не верится!.. Это как сон, сон, сон, сон… В который хочется верить, верить, верить, но, как и каждый сон, сном — ничем! — и заканчивался обычно. Разочарованием, в общем. Но это тогда, раньше было, все три года. Рань-ше! А сейчас, всё на яву! Да-да, вот оно — долгожданное — на яву! На яву!.. И щипать себя не нужно. Достаточно оглянуться вокруг. Все тебе — дембель — улыбаются, поздравляют, стараются дружески прикоснуться, заглянуть в глаза. Увидеть, почувствовать, как это хорошо быть дембелем не вообще, а уже окончательно завтра, именно завтра уже быть не товарищем старшим сержантом, а просто гражданским человеком. Гражданским — вслушайтесь — Человеком! Совсем, совсем гражданским, но, Человеком! Как это? Не знаю — как это, но звучит… гордо…

А действительно, как это? Отвыкли! Пока только бурные, бравурные ощущения в душе, и желание то ли вприсядку пойти, то ли козлом подпрыгнуть, то ли выкинуть сейчас что-нибудь такое-этакое, неразумное. Или разреветься бы в грустных слезах. Да вот нет их, слёз таких. Одни горькие, скребущие душу позывы… Эх, бля, пацаны, салаги-братаны, птенцы-молодые, всё! Всё! Всё! Всё! Всё-о! Мы — отслужили!

— Ну, Пашка! Генка! Дождались мы, да?! — Непривычно глухим голосом, как из противогаза на ученьях по-химдыму, когда-то, обняв за плечи меня и Генку Иванова, спрашивает Ара, уткнувшись своим горячим лбом мне в висок. Стоим мы втроем, головами в центр, обнявшись, как живой, радостно-скорбящий памятник на площади, как памятник победителям длинного и выматывающего марафона, не имеющего не своего реального начала, ни конца в обозримом его будущем.

— Да, Ара, прошли. Прошли!

— Вроде…

— Да, чуваки! Да!

— Надо бы, это… отметить.

— Конечно! Вечером, после отбоя.

— На кухне?

— Или в каптерке.

— Можем пойти к моей Оле, к Ольге… на квартиру. Она предлагала.

— Ох, ёп! Это бы здорово! Каптерка так уж осточертела на хрен, за три года.