64. Большой нонаккорд… От винта!

А вот и я уже лечу! Уже в самолете. Вместительный «Ил-62», легко оторвавшись от бетонной полосы, метр за метром набирая нужную высоту, круто потянул вверх. Уже давно погасла надпись на табло «Пристегнуть ремни…». Уже стюардессы пустые стаканчики унесли, а я не могу оторвать взгляд от окна самолета. Вглядываюсь невидящим взором в пустоту, еще и еще раз вспоминаю, переживаю минуты прощания…

Самым тяжелым было расставание с Олей. Тут было не до шуток. Ком пыжом стоял в горле, давил, не отпускал.

Ребята ушли, а мы так и не спали всю ночь. Разговаривали. И если б не письмо из дома, от матери — она разошлась с отцом! — я бы, наверное, и не размышлял, здесь бы и остался с Олей. Я не знаю, что это — любовь, привязанность… Что? Но я без Оли уже не могу. Мне даже представить себе трудно, что я не увижу её завтра, послезавтра, и потом ещё… Но сейчас, не просто нужно было лететь домой, а обязательно нужно было лететь. Обязательно! Такая вот реальная необходимость исходила из письма, из ситуации. Нужно было разобраться там, дома, помочь матери. Не понимаю, как же так, они, родители, смогли поступить! Столько лет вместе и на тебе, разошлись. Хотя, если уж откровенно, предпосылок было много, даже больше, чем достаточно. Уж, я-то знаю. И если раньше, когда-то, пацаном, я не мог постоять за себя, за мать, то сейчас… как говорится, извините, утихомирю враз… в смысле помирю. Хотя, где-то глубоко в душе я понимаю, если чашка дала трещину, уже всё, предмет потерян, целым он никогда не будет. Но развод — это трагедия. Большая семейная трагедия. В нашей семье, главным образом, я думаю, это трагедия в жизни мамы. Ей сейчас плохо. Значит, я должен быть рядом с ней, там, это обязательно. На этом же и Оля настаивала:

— Ты должен лететь домой, Пашенька, обязательно лететь. А как же, она же твоя мама, ей сейчас плохо. Обязательно нужно лететь. Обязательно.

— Да знаю я. Знаю, что должен. Я понимаю это… А как ты? Ты будешь ждать, будешь писать?

— Не знаю, Пашенька, не знаю… Нет, наверное. Пойми меня, хороший мой, и не обижайся. Я ведь совсем-совсем старая для тебя… Да-да, не перебивай, пожалуйста, не надо. Это сейчас тебе со мной хорошо… Я знаю! А потом, позже? Я быстро старухой стану…

— Что ты говоришь, какая стар…

— Не спорь, не спорь, Пашенька. — Прикрывая мой рот ладошкой, перебивает Оля. — Мы, женщины, быстро стареем, раньше вас, мужчин, стареем. С этим ничего не поделаешь. Не мы, так природа распорядилась. Я вообще благодарна тебе, благодарна Богу, что он дал мне пусть чуть-чуть, совсем немного в жизни светлой любви… Кусочек счастья, но дал. Дал, понимаешь! Спасибо тебе, солнышко моё. И не мучь себя, не терзайся… Мне было очень хорошо с тобой, как никогда в жизни… и тебе было хорошо, я знаю. Пусть так и останется в нашей памяти. Запомни меня такой, какой видишь сейчас… Хорошо? Видишь, я улыбаюсь, я не плачу, я рада за тебя, за себя… Ну, улыбнись, пожалуйста, улыбнись. Ой, смотри, звезда упала… вон, там. А я успела загадать, успела-успела!.. У тебя всё будет хорошо. Всё-всё в жизни будет хорошо, я знаю.

— И у тебя.

— И у меня тоже…

Чуть помолчав, с трудом сдерживая волнение, спросила: «Паша, а можно я не поеду с тобой в аэропорт… провожать. Боюсь, что не смогу… не выдержу там. Ты простишь меня, ладно? Я отсюда, из окна…»

Генку мы с Артуром проводили в одиннадцать двадцать утра. Улетал он рейсом на Москву. Первым из нас улетал, как флагман. Выглядел счастливым, балаболил, громко хохотал, смеялся. Полетел Генка, конечно, в парадной, концертной форме, как на всесоюзный слёт лучших дембелей страны. Грудь его украшала куча ярких значков. Кроме двух очень красивых, его личных, настоящих, «лауреатских», горделивым огнём горели, естественно, комсомольский значок, значок «Отличника боевой и политической подготовки», значок «Военного специалиста первого класса», «Воина спортсмена первого разряда», непременный гвардейский значок, и одна юбилейная медаль, в честь победы Советских войск над фашистской Германией. Вот тут, граждане-господа-товарищи, не нужно смеяться, не надо! Нашему призыву тогда всем такие выдали. Правда, моя-то медаль потерялась в первом же моём увольнении. Увы, вот! К сожалению.

Пришел я в гости с ней, с медалью красивой, в общагу к девчонкам, похвастать хотел. Как и весь наш «омедаленный» призыв: Генка, Валька, Артур… Шинель снял, а там, на груди, одна только верхняя часть от той медальки одиноко и висит, ленточкой своей зеленой красуется. А кругленький диск, желтенький такой, как золотой, с рисунком, надписью и цифрами, отцепился где-то, потерялся он, пока я шёл. Ёшкин кот, такой конфуз вышел. Так обидно было, верите, нет, как будто меня обокрали. Ага! То ли быстро я шел, торопился показать или звено цепочки было слабое, но потерялась медалька. Потерялась моя красавица. Что интересно, потерялась в полку только у меня одного, ни у кого больше, а запасных нигде и нету, я выяснял. Не предусмотрено. Так что, покрасоваться и не успел, даже сфотографироваться не довелось.

Что расстраиваться?! Это было давно, я это пережил. А что она была — могу удостоверение показать, там она, медаль эта, полностью прорисована. Покажу-покажу, Генку вот только проводим…

А красавец писаный наш, Генаша, с гроздью высыпавших на радостях хотенчиков на лице, в хромовых, гармошкой, офицерских сапогах, в офицерской же фуражке со смело срезанным, ушитым козырьком, с тяжеленным дорожным чемоданом, огромных размеров, цвёл от дембельского счастья, как девка на выданье. «Ага! Приданое там. — Кивая на чемодан, хитро подмигивая нам, сообщал Генка на полном серьёзе всем окружающим, особенно разным молоденьким девушкам. — Одних медалей, за боевые секретные заслуги, шестнадцать килограммов. Я ж говорю, полный чемодан, ага!» Мы-то хорошо знали, что там за приданое такое. Там его концертный реквизит еле уместился, буграми еще туда-сюда выпирает. «Так прямо и заявлюсь в цирковое училище. Пойдет, ребята, а? — В который уже раз, волнуясь, спрашивал Генка, показывая свою воинственную, но артистическую стать. «Ещё как пойдет!» — уверял я. «Не пойдет, Генаха, звони, прилетим, кому надо глаза там протрем. Увидят! — Конкретно грозит Артур, показывая кулак с молодой, созревающий арбуз. — Ага, сразу увидят, как мозги-то прочистим. Да, Пашка!»

Пассажиры его рейса уже давно прошли регистрацию и собрались в душном и тесном, каком-то, говорят, «накопителе-накипителе». Там нервы пассажирам, наверное, накаливают до кипения, чтоб, значит, жизнь перед взлетом мёдом не казалась. Уже два или три раза на весь вокзал, громко, с эхом, мелодичным женским голоском объявили: «Пассажира Иванова, вылетающего до Москвы, приглашаем пройти на посадку…» А мы не могли расстаться. Хотя, вроде, за руки и не держались, а вот…

— Как устроишься, Генка, сразу сообщи. И мне, и Пашке. Понял?

— Да, конечно. И вы тоже… как, что там у вас. Если, что надо, ребята, пишите, звоните, я сразу…

«Закончилась регистрация рейса…»

— В общем, ребята, не теряемся. Как договаривались, ладно?

— Конечно.

— Смотри, Генка, не торопись там жениться…

— Нет, пока училище не закончу, свой номер не сделаю, денег не накоплю, ни каких женитьб. Слово, чуваки.

«Пассажир Иванов, вылетающий рейсом до Москвы, просьба пройти на посадку…»

— Ну, задолбали девки парня! Придется идти. Ладно, ребята — аплодисменты! — ап, мой выход. Полетел я!

— Счастливого взлета и посадки, Генаха.

— Давай, Генка!..

— Он сказал, поехали!.. — Пропел Генка.

— Да-да, маши там рукой, «Гагарин»…

Мы стоим в центре зала, обнявшись, уткнувшись лбами, прячем слёзы. Столько лет вместе, и каких лет, ёшь твою в корень! Эх!..

— Главное, ребята, сердцем не стареть…

— Не черстветь…

— Не забывать.

— Ну, от винта?

— От винта!

— Пиши, Генка, не ленись!

— Вы тоже!