Столы плотно заставлены закусками, бутылками, фужерами, вазами с фруктами. Над столами висит густой табачный дым, общий громкий шум, отдельные выкрики тостующих, звон бокалов, пьяный смех, попытки сольного и хорового пения. К единому для всех армейскому цвету одежды и черно-серому гражданскому, добавлен общий для всех красный тон лиц, от изрядно выпитого алкоголя. Почти у всех глуповато-сосредоточенные выражения лиц и улыбки, с заторможенной реакцией движения рук и голов.
Банкет. Какой-то праздник.
Мое появление увидели далеко не все, и далеко не сразу. На звук прикрытой за мной двери повернулось два-три равнодушно вопрошающих лиц: «Ну что там еще?» Они-то, первыми, и обрадовались моему появлению.
— А-а… а вот и бая-ян пришё-ёл?! Оп-ца, гоп-ца, дрып-ца-ца!..
Обрадовались моему баяну. Его они встретили радостными застольными возгласами: «О-о… Оп-ля! Асса! Эх, ма!» — как своего старого знакомого. При этом радостно и широко улыбаясь, пытаясь сидя «сбацать» «Цыганочку», дотянуться до баяна и дружески похлопать его, как близкого и родного человека, мол, молодец, что пришёл! Вовремя! Всё, как это обычно бывает межу закадычными друзьями. Чуть позже, некоторые, за инструментом разглядели и меня в моей солдатской гимнастерке, — «О-о! Так…» — это, мол, кто с тобой, почему не знаю? Под широкими наплечными ремнями баяна не видно моего звания на погонах (кто это там?) и это несколько затруднило процесс нашего знакомства. Но универсальное армейское звание «эй, командир», быстро разрешило ситуацию.
— Так, командир…
— Эй!..
— Иди сюда…
— Нет, ни куда не ходи, стой здесь!
— А я говорю, ко мне иди!
Короткий спор — где мне встать или где присесть, неожиданным для меня образом решается в пользу ближайшего от меня офицера. Он, потянув меня за рукав, повалил на своего соседа, слева от себя, бросив тому:
— Подвинься, хватит жрать! Музыка пришла. Оп, ля! Садись, командир.
Слева возражений не последовало, и я, опережая баян, воткнулся в некое междустулье, едва зацепившись за сиденье левой половинкой своей пятой точки. Сосед справа даже не потеснился, а тот, который слева — его тёплое ещё место частично занял я со своим баяном, был просто сдвинут. Ему в свою очередь пришлось столкнуть следующего, сидящего от него слева. В ту, левую от меня, сторону пошла грубая волна пересадок, с частичной перестановкой за собой посуды, главным образом фужеров. Волна эта достаточно быстро как-то сама собой всё же успокоилась, рассосалась и, оказалось, всем хватило места. Но играть так, конечно, я не мог, да и двигаться тоже. Меня плотно сжали с боков гостеприимные хозяева. Кто-то, сбоку, через стол, нетерпеливо крикнул:
— Ну, чё сидишь, командир, давай, па-аешь, играй. «Яблочко» давай. Йех!..
«Йех!», на взлете, грубо оборвал мой сосед справа — пожилой, плотного сложения полковник с маленькими танками на погонах и петлицах:
— А-атс-тавить! Еще напляшешься. Пусть солдат поест. Ты уже нажрался, а он голодный. Правильно я говорю, да, солдат? Ешь, давай и никого, кроме меня, не слушай. Давай!..
Возражений от желающего срочно сбацать «Яблочко» не последовало. Да и я бы, конечно, не стал возражать и отбиваться от столь соблазнительного стола, но меня сюда привезли, я ж знаю, не для этого… Я же понимаю, что должен играть здесь, веселить, «па-аешь». Пытаюсь объяснить это полковнику, но он отрицательно крутит головой: нет, нет и нет.
— Молчи, я сказал! Ешь, давай!
Зачем спорить, я ж солдат… Приказ командира… сами понимаете что! Я и налёг. От души, признаюсь, налёг. Приказ же мне был такой, ну! Как затрещало, в связи с этим за моими ушами, что тебе По-2 на взлёте!.. Словно атмосферные помехи в транзисторном радиоприемнике… Сплошной треск стоит, шума застольного не слышу, так вкусно всё было, ага! Но, бдительность не теряю, солдат же, как говорится, пытаюсь всё улавливать…
В одной стороне зала, несколько человек склонив к столу головы, с глубоким чувством, поют друг другу:
В левом углу, совсем недалеко от меня, пытаются петь «Смуглянку». Хорошо и слаженно у них звучит только припев. В запеве слова почему-то расходятся. Часть первого куплета странным образом переплетается со вторым, потом и с третьим. Исполнители сбиваются. Удивленно прислушиваются к словесной каше, сердятся друг на друга, но, махнув рукой, примиряются на припеве:
Чистого столового прибора передо мною нет, не предусмотрено: я понимаю — кто ж знал! Но зато много пустых и наполненных, широких и вытянутых вверх, фужеров. Прямо передо мной красуется ваза с фруктами. Есть чем ей красоваться, есть: яблоки, груши, синий и желтый виноград. Я попробовал — настоящие! Сладкие все, как с мёдом! Рядом, наступая друг на друга, громоздятся тарелки с нарезанной ломтиками колбасой, ветчиной, варёными яйцами фаршированными красной икрой — ух, ты! — жареной рыбой. Сияют яркими наклейками разнокалиберные бутылки с водкой, шампанским, минеральной водой, коньяком. Стол передо мной накрыт — умереть, не встать! «Щас нажруся, и помру молодой», называется. А мой сосед, полковник, справа который, подставляет и подставляет тарелки. Мастерски вытаскивает и собирает их со стола, одну за другой. Достает, в радиусе аж двух метров от себя, всё, что ему кажется для меня необходимым. «Ну-ка, эй, командир, — командует, — еще вон ту тарелку передай-ка сюда. Ага, ту, ту… и эту тоже… да-да, эти, обе! Давай, сюда, давай!» — начальственно требовал, тыча указательным пальцем.
— Ты ешь, давай, ешь. Не обращай внимания. Сейчас ещё достану… — опекал он меня, зорко оглядывая стол.
Другой офицер, который от меня слева, тоже полковник, но уже с пушечками на погонах, пытался со мной чокнуться своим фужером с водкой. Заговорщицки при этом подмигивая, мол, пей, «командир», не бойся, я тебя не выдам. Давай! Тут все свои…
— Нет, спасибо, я не пью, — мотал я головой, энергично уплетая икру в яйце. Такая, оказывается, вкуснятина на самом деле!.. Полный… этот — «форшлаг», ага!
Опасно раскачивая фужером, пушечный офицер отвлекался в другую сторону, потом вспоминал о незаконченном процессе знакомства, снова поворачивался ко мне, опять подмигивал, тычась своим фужером то в баян, то в гирлянду разных емкостей передо мной, предлагал:
— Ну, давай, «командир», чокнемся!
— Я не пью, — сквозь шум, с трудом прерываясь, опять убеждал я.
— Отстань от него, — грозно вступался полковник справа, — он не пьёт. Сгинь, тебе говорят.
Я, с благодарностью этому «правому» командиру, быстренько наворачивал за обе щёки царскую еду, уже чувствуя, пора, ох, пора завязывать с таким наглым обжорством. Где-то здесь наш генерал, начальник Политотдела, командир полка, и ещё кто-то, наверное, есть, из «хитрой» службы. Они наблюдают за мной, смотрят: «Его привезли веселить, понимаешь, работать, а он дорвался до еды, как голодный до… то есть до бани. Забыл про всё! Часть родную позорит! Не хорошо, не хорошо, товарищ солдат!»
— Слушай, — дышит мне в ухо полковник-танкист, «правый» который, — давай я тебе налью в фужер чуть-чуть водочки, а сверху добавлю минералки. И никто не поймет — минералка и минералка. Ну!.. Я тебе говорю, проверено. Давай? Как будто минералка. Пока «твои» не видят. А?
— Нет, нет, спасибо, товарищ полковник. Я правда не пью. — Кручу отрицательно головой, отмахиваюсь. — Спасибо вам, я уже совсем объелся. Чес-слово! — Чувствую, у меня ремень сейчас лопнет. Вот наелся! Вот это да!.. А на столе не убывает, вижу… Полным— полно. Вот бы ребят наших сюда! Вот бы повеселились, в смысле поели!