Пора вываливаться из-за стола…
Пора, а то вместо казармы прямиком уеду на «губу», да не на пятнадцать суток, как может дать командир полка, а… даже и не знаю на сколько… генерал же подбросит.
— Ну и молодец, что не пьёшь. Молодец! Я тоже в твои годы не пил. И не начинай! — Одобрительно кивает головой «правый» полковник. — Дай пять, солдат! — крепко жмёт мне руку. И неожиданно громко, сильным густым баритоном, вступает:
И тут же, без всякого перехода.
— Давай, музыкант, догоняй! — кричит мне полковник и продолжает петь.
Тут и я подключаюсь со своим аккомпанементом, растягиваю мехи баяна. Для этого ведь и приехал. Рядом сидящие, услышав знакомую задорную мелодию, да звуки баяна, немедленно прерывают свои разговоры, оглядываются, и громко подхватывают:
Песня звучит бодро и довольно стройно. Она привлекает внимание почти всего зала, и вот, уже мощно, звучит сводный мужской хор:
Закончив эту песню, без перерыва играю вступление абсолютно всем знакомой песни «Подмосковные вечера»:
— А-а!.. Ооо!..
Зал перестал пьяно суетиться, дружно и с удовольствием подхватывает.
Теперь можно и поплясать. Разворачиваю вступление к матросскому танцу «Яблочко». О-о! Ууу!.. Восторженно взвывает зал — в точку попал. С внутренней стороны стола посыпались на пол стулья. Слышны бодрые выкрики, притопывания, с азартом хлопки в ладоши.
В свободную середину зала, приплясывая, начали выскакивать любители танца в присядку. Смешно прыгая, пританцовывая, военные и гражданские пустились в пляс. Хлопая ладонями по груди, бедрам, по голенищам сапог, качаются, заваливаются, теряют равновесие. Я незаметно увеличиваю темп, постепенно убыстряю, разгоняю пляску… Довожу её до максимально возможного предела. Получилось всё очень весело и задорно. Причем, все танцующие старались плясать на полном серьез. Даже внешне расстроились, что музыка вдруг кончилась.
— А чё, всё что-ли? А?.. Ухх-фухх…
— Фухх-хухх… Эй, музыкант, ты чё там, уснул?
— Не спи. Ещё давай!
Ах вы, так! Хорошо! Не даю им расслабиться, медленно начинаю «Цыганочку» с «выходом».
«Оп!.. Оп!..»
Музыка упала в зал, как бальзам на сердце.
«Оп, ца-ца-ца! Оп, ца-ца-ца!..»
«Танцоры», заслышав мелодию, мгновенно уморительно скорчив мины — кто с нарочито равнодушным лицом, кто с ужимками женского высокомерия, превосходства и недоступности, кто с еле сдерживаемой рвущейся энергией, заигрывая, запрокидывая головы, раскинув руки в стороны, затрясли растопыренными пальцами рук, смешно выделывая коленца, ухарски пошли по кругу.
«Эх, ма-а!» «Оп, оп, оп, оп!..»
Входят в образ — кто страстный ревнивый цыган, кто ветреная юная обольстительница…
«Оп, оп, оп, оп!..»
Крутятся вокруг обольстительниц, обхаживают их, жеманничают. Трясут плечами, фалдами галифе, хлопают руками по голенищам и пяткам сапог, пытаются бить чечетку, выплясывают, вертятся, потеют — жарко!
Зрители, за внешним кольцом встав, пьяно улыбаясь, восторженно хлопают в ладоши, азартно вскрикивают в такт музыки, подбадривают, пританцовывают, приседают на месте. Топот в зале стоит неимоверный. Танцоры и зрители, яростно припечатывают сапогами, не жалея ни ног, ни пола.
«Опа-на, опа-на, опа-на!..»
Кто-то, за внешней стороной стола, не выдержав танцевального угара, нырнул под стол, пополз к пляшущим. Не рассчитав, чуть раньше вынырнув, приподнимая, резко потянул за собой стол. Полетели фужеры, бутылки, загремели вазы, покатились яблоки, посыпалась на пол посуда. Офицер, отмахиваясь от навязчивой скатерти — пошла, пошла! — вскочил с четверенек, заплясал в круге, задергался в танцевальном экстазе.
«Опа, опа, опа, опа!..»
— Эх, ма! Эх, ма! Наливай! Налива-ай!..
В зале и в танцевальном круге в одном полупьяном кураже перемешались представители всех родов войск, званий, возрастов, должностей, характеров — все, все…
— Эх, эх, оп, оп!..
— Опа-на, опа-на!..
Неожиданно для всех музыка оборвалась, закончилась.
— О-о-о!.. У-ух!.. Фф-ф-фу… Ху-ух-х…
Тяжело дыша, еще крутясь на месте, танцоры замедляют движение, останавливаются. С трудом отдуваясь, ищут глазами музыканта… где он, этот… магнитофон? Слышу выкрики: «Молодец, музыкант! Ну, погонял нас». «Ф-Фу! Ох-х, сердце… Ох, сейчас лопнет». «Молодец! Давно так не… не… Ух-х!» Часть танцоров, кто нашел меня глазами, полезли через стол жать мне руку. Хотели обнять, похлопать по спине. Хорошо стол не дал — широким оказался, да мой сосед справа защитил. Раздавили бы в миг, и меня, и баян.
Шумно и с грохотом рассаживались… перепутав прежние места, растеряв своих бывших соседей. Всё перемешалось… Теперь, впрочем, это и не важно! Сквозь общий шум послышались призывные крики «наливай». Все потянулись к бутылкам, рюмкам, закускам…
Потом мы ещё пели.
Снова пили… Но уже больше не плясали.
Все заметно устали.
В таком состоянии лучше плясать сидя, так легче и лучше получается. Только, от этого, правда, посуда со стола летит, и соседи обижаются, попав, невзначай, под горячие руки, в «сектор обстрела». Обо мне уже и забыли, вокруг повисли громкие междусобойные споры-разговоры. В какой-то момент, я и не заметил, ко мне подошел наш начальник Политотдела, полковник Соболев.
Внешне добродушный, здоровенный такой мужик, в смысле высокий — метра два, с «копейками». И в поясе огромный, в два ремня, и в плечах. Болезнь у него какая-то, что-ли? Не знаю. Тоже уже старик, лет под сорок, может и больше, пожилой, короче. Я видел его несколько раз, в основном на наших концертах, и много слышал о том, как он вроде бы и добр, к нам, солдатам, но вместе с тем и необычайно крут. Мог запросто, например, лычку набросить или в отпуск отпустить. Да! Никогда не кричал на солдат, как некоторые, а явно провинившемуся солдату ну, например, когда ты несёшься, не глядя, вниз по парадной лестнице, например, в столовую, естественно головой вперед, и неожиданно так, врезаешься в живот человека. А этим человеком оказывается как раз он, наш полковник, начальник Политотдела (Хорошо что в живот, а если бы ниже…). Вот тогда он мог, спокойно так, сказать тебе: «Всё! К херам, сынок, в Хурмули!» И больше ничего. Да! Я вам говорю! Это «живой» пример из жизни: мой земляк, тезка, Голованов, классный парень, таким вот образом уехал в эти самые Хурмули. Оттуда и дембельнулся. Причём, самым последним, в декабре, с задержкой на целых три месяца. Три! Месяца! Ужас! Да!..
В таком случае, его приговор всегда был, мы знаем, окончательным и обжалованию не подлежал. И уже на следующий день ехал «сынок» в то место, куда полковник пальцем указал, до конца своей службы. Почему в Хурмули? А у нас в полку страшнее не было наказания, кроме, как поехать служить именно в Хурмули. Это было, как в тюрьму попасть или, почти, как в дисбат загреметь. Короче, в Хурмули! К херам, то есть.