Глава 9

С того времени, когда меня взяли в готовящийся спектакль, многие из нашего класса, и из старших тоже, стали поглядывать на меня с интересом. Мне, в общем‑то, было бы это неважно, но такое внимание злило моих «недругов» — Ирмину и ее подруг, и я чувствовала, что что‑то затевается… Сейчас или позже, но что‑то стрясется.

Однажды утром к нам в спальню прибежали две девочки из соседней «певческой» спальни.

— Слушайте! — закричали они. — У нас объявилась доносчица — Виэлья. Теперь ей — война. Никто с ней не говорит, никто не помогает. У артисток мы уже были, они знают.

Несколько девочек подбежали к ним и начали выспрашивать, в чем дело. Стелла даже не повернула головы, продолжая причесываться, а Лил, наоборот, подошла поближе и стала слушать. Мне пора было идти умываться, пока не начали вставать в пары на завтрак, и я слушать не стала. Когда вернулась, «певицы» уже ушли. Перед завтраком, пока не пришла госпожа Нилль, я потихоньку спросила у Стеллы — что за война такая.

— Ну, что за война, — думая о чем‑то своем, отозвалась она. — Нельзя с ней говорить, нельзя на уроках подсказывать или, допустим, дать перо, чернила. Никто ей не займет умывальник, не передаст хлеб или тарелку в обеденной. Обычное дело. Раз она — шептунья, так доносчиц называют, значит, поделом.

Пока мы шли на завтрак, я размышляла над всем этим. Виэлья сидела на уроках на соседнем ряду. Я с ней раньше почти никогда не разговаривала, однажды передала ей на уроке от одной девочки записку, и еще как‑то раз помогла поднять свалившиеся на пол учебники. Виэлья иногда посматривала иной раз на меня искоса, как‑то испытующе, но ни разу не сама со мной не заговорила. Чем‑то она напоминала Гилассу, рост у нее тоже невысокий, волосы светлые, только тусклые и бесцветные какие‑то. За завтраком сегодня Виэлья сидела на краю скамьи, все отодвинулись от нее, она глядела в тарелку, а глаза у нее покраснели, наверно, плакала. Мне стало жаль ее. Доносить — это, конечно, гадко, но она уже, наверняка, раскаивается.

На первом уроке Виэлью вызвали отвечать, и пока она показывала на карте Черные горы, бывшую территорию Тиеренны, одна из девочек облили чернилами ее балльник. А после второго урока кто‑то взял и разрезал низ ее школьной сумки, и все книги, свитки и перья вывалились на пол. Пора было спешить, нас итак задержали на истории, а нам надо было переодеваться для урока гимнастики, не отдельного, для танцовщиц, аобщего для всех. Никто не подошел ей помочь, а некоторые девочки, выходя из классной комнаты, даже толкали ее. Виэлья, присев, собирала вещи, и я увидела, как на руку ей упала прозрачная слеза. Я решила, что так себя с ней вести — это уже подло, не разговаривать — одно дело, а вот обижать, портить вещи — это уже совсем некрасиво, тем более, когда все против одного. Пожалуй, даже не столько мне было ее жаль, сколько за себя стыдно. Я помогла ей поднять оставшиеся вещи, она посмотрела на меня затравленно, но поняла, что я ей не враг, пробормотала «спасибо» и побежала в гимнастический зал. На этом уроке многие девочки перешептывались и поглядывали на меня возмущенно. А после обеда, когда дежурная воспитательница ушла, к нам в спальню прибежали почти все прочие из нашего класса — и «певицы», и «артистки».

— Как тебе не стыдно, — набросилась одна на меня, — не поддерживаешь друзей, эх ты…

— Ты предательница, — торжествующе заявила Ирмина. — Раз не поддерживаешь класс — значит, и тебе объявим войну.

— Вот именно, и ее надо так же наказать. Небось, и сама доносчица, — громко сказала ее подружка, Даннира.

Лил испуганно поглядела на меня, а Стелла шагнула вперед и заявила:

— Чепуха, это вообще дела певиц, а мы можем поступать, как хотим. Мы с доносчицей, понятно, говорить не будем, но и наказывать, если кто‑то с ней заговорит, нельзя.

Тут все зашумели. Я сказала, стараясь говорить погромче:

— Виэлья, конечно, виновата. Но разве это честно, что все — против одного?

Наверно, я сказала что‑то не то. Все заговорили еще громче, а на меня многие смотрели враждебно или даже злобно. Только и слышался змеиный прямо какой‑то шепот «эльфийка», «предательница».

— Все должны ей объявить войну, — закричала Ирмина с подружками. Она говорила громко и возмущенно, словно я ее обидела, но я чувствовала, что на самом деле она довольна, почти счастлива, что так все вышло.

— Это ваше дело, а нас зачем впутывать? — сердито повторила Стелла.

— Ты что, правил не знаешь? — напустились на нее. — Кто доносчицу поддержит, тому тоже война.

Тут вернулась госпожа Нилль и засуетилась, начала выгонять чужих из нашей спальни. Когда мы легли отдыхать, она оставила дверь открытой и пригрозила — если услышит, что кто‑то говорит, выведет в коридор.

С этого дня со мной никто не говорил, кроме Стеллы и Лил. Остальные или молчали, просто не замечая меня, или старались сказать что‑нибудь злое, а то и сделать какую‑то пакость. Я заметила, что даже Виэлью они меньше обижали теперь — как будто запасы злобности у них разделились на двоих. Мне было очень тяжело. Я чувствовала вокруг себя холод, пустоту и злобу, мне казалось даже, что это ощущение не душевное, а физическое. Лил переживала за меня, а Стелла ругала:

— И зачем тебе это понадобилось? Она тебе даже не подруга, а так.

Я попыталась объяснить ей, что дело не в Виэлье, а во мне, что мне стало очень стыдно — помогать всем травить одного. Стелла только покачала головой неодобрительно:

— По — моему, это еще глупее. Есть правило, кто доносит — того наказывают, и это справедливо. А ты пошла против всех, и по каким‑то выдуманным причинам.

Лил смотрела то на меня, то на Стеллу, видимо, пытаясь понять, кто прав. Ничего не решив, она молчала и печально вздыхала.

Я подумала, что мама в таком деле поступила бы также. До выходных я не могла спросить у нее совета. Только старалась вести себя, как она — молчать, не отвечать на насмешки, не смотреть по сторонам, ходить, не опуская глаз и головы, хотя мне и хотелось спрятаться от всех.

Очень тяжело было в обеденном зале и на уроках (на репетициях было немного проще — туда из нашего класса приходили четыре «танцовщицы», и все). Все время на меня сердито смотрели, или пересмеивались, или просто делали вид, что меня нет, что я для них — пустое место. В спальне хотя бы этого было меньше, к тому же, Лил и Стелла старались меня поддержать и приободрить, как могли. По вечерам мы уходили в соседнюю комнату, садились за дальний стол и разговаривали, обсуждая репетиции, Ирмину, будущие каникулы — все подряд. Эти разговоры, когда я могла хоть немного забыть об общей неприязни, были мне необходимы, иначе, наверно, я бы совсем пала духом.

Я старалась как можно чаще бывать на репетициях или в библиотеке — подальше от моего класса, злых взглядов и ехидных слов.

На репетициях постановщик все объяснял нам подробно и «довольно толково» — так сказала Стелла, когда пришла однажды посмотреть. Кроме того, мне очень нравился один его прием, хоть и простенький, но действенный. Он нам велел по очереди садиться в зал и смотреть, как танцуют остальные. Поскольку наши партии были похожи, только с некоторыми вариациями, то очень хорошо можно было представить, как ты сама выглядишь на сцене. Конечно, нам было любопытно побывать и на других репетициях, и мы, с Лил и Стеллой, несколько раз пробирались потихоньку за кулисы. Это мы делали и раньше, но мне никогда до того не приходило в голову размышлять об актерах. Удивительно вот что — артисты изображали королей, воинов и великих волшебников, но для постановщика, да и вообще для каждого, кто был рангом повыше, чем актеры, они были почти никто. Их ругали, выгоняли за кулисы, если те пытались пререкаться, могли и прибить, если постановщик совсем разгневается. И сами актеры тоже удивляли. Вот они изображают какого‑нибудь властелина, у них и движения царственные, и смотрят надменно. А потом они приниженно хихикают, когда постановщик замахнется на них или скажет что‑нибудь грубое, да и сами за кулисами — сплетничают, ругаются, пакостят друг другу. Не понимаю, как это уживается в одном человеке — испортить другому в костюмерной красивые туфли или измазать перед самой примеркой изнутри чернилами парик — чернила, когда парик надевают, тут же текут по лицу — а потом выйти на сцену и изобразить благородного воина или нежную принцессу. Но, самое‑то непонятное, очень похоже изображают, им веришь.