Один раз, после репетиции, мы шли из со Стеллой и Лил в обратно училище. Я рассказала им про эти свои мысли об актерах. Лил, подумав, сказала:

— Артисты на сцене ходят в костюмах, говорят слова за королей или героев. Поэтому нам и кажется, что они на самом деле такие же. Это же театр.

— Да, конечно, но ведь они играют так убедительно — как в это не поверишь.

— Я думаю, — сказала Стелла, — что они так хорошо представляют себе свою роль, что сами себя обманывают. К тому же, есть у них определенные приемы… Вот им и веришь. Так и должно быть.

Подруги, конечно, были правы, но все‑таки оставалась какая‑то тайна. Неужели можно так притворяться? Показывать такие чувства, каких в тебе совсем нет?

Вечером, накануне выходного, когда все почти разошлись, я сидела одна за столом и думала — сказать маме или нет о том, что случилось, что я теперь в ссоре почти со всеми девочками. Поразмыслив как следует, я все‑таки решила промолчать, потому что маму все это очень огорчило бы. Совесть укорила меня — получается, я скрываю от нее. Но, подумалось сразу, ведь и она не говорит мне, наверно, полностью все. Многие важные вещи, например, то, что наша семья когда‑то жила в Ургеле, мама никогда раньше не рассказывала. И разве только это? Например, мамины сны на ее совершеннолетие — она мне так и не рассказала ни одного, кроме того, про Ургел, сколько я ни спрашивала. Может быть, когда у тебя появляются от близких людей тайны и ты сама решаешь, как поступать — это и есть взрослая жизнь? Может быть… Но мне это не нравится.

А про актеров, точнее, о своих наблюдениях над ними, я маме рассказала. Мне было важно, будет ли она объяснять эту актерскую странность, как Стелла и Лил, или согласится со мной, что актеры — это загадка. Но мама не сделала ни того, ни другого. Она строго посмотрела на меня и сказала:

— Мне жаль, что ты так плохо думаешь о людях, Растанна. Постарайся уж в будущем искать в людях лучшее…

— Но если они…

— Добрый человек ищет доброе, злой — злое. Ищет — и находит, — сказала мама таким тоном, что спорить сразу расхотелось.

Прошла еще неделя. Я никак не могла дождаться, когда же, наконец, начнутся каникулы. Однажды утром, когда мы пришли на завтрак, я заметила, что Виэлья сидит между Ирминой и Даннирой, да и прочие девочки из «певиц» с ней говорят, передают, если надо, тарелку или хлеб. Она мельком поглядела на меня и отвернулась. Значит, ее простили. Но мое положение ничуть не изменилось, со мной никто не разговаривает, как и раньше, кроме Лил и Стеллы. Когда мы вставали после завтрака, я вдруг увидела, что Даннира наклонила недопитый стакан так, чтобы остатки чая пролились на мое платье.

— Ах, стакан упал, — притворно запричитала она, а «певицы» громко засмеялись. Виэлья смеялась вместе со всеми, глядя на меня. Мне хотелось плакать, глаза защипало, и я изо всех сил заставила себя успокоиться, чтобы никто не заметил слез. Стелла протянула мне салфетку, и я кое‑как промокнула мокрое пятно на коленке.

— Вот видишь, не стоила она твоей помощи, — зашептала Стелла мне на ухо, когда мы шли с завтрака. — Знай теперь, что никому зря войну не объявят — видишь, что она за человек.

Потом, в спальне, я все думала об этом, и мне было очень горько — это ведь несправедливо, что человек, за которого ты заступился, потом начинает вместе с прочими травить тебя. И все же, думая обо всем этом, я поняла, что еще раз поступила бы также. Пусть этого никто не понимает, но я уверена, что права. Если бы я преследовала бы ее вместе со всеми, то просто не смогла бы потом себя уважать.

И все же я не выдержала — в первый же выходной рассказала маме о том, что случилось. Мама слушала меня, нахмурившись и опустив глаза.

— Да, ты права, и ты поступила справедливо. Но постарайся теперь как‑то помириться с девочками — мне очень печально, что ты с ними в ссоре.

— Я и сама хочу, но что могу поделать…

— Веди себя как ни в чем не бывало — а если кто‑то заговорит с тобой, обращайся дружелюбно и не припоминай никому плохого. Скоро каникулы, за лето все забудут, все выровняется…

Забывать стали даже раньше, чем начали каникулы, потому что произошло нечто, сильно взбудоражившее и испугавшее все училище.

В тот вечер, когда случилось ужасное происшествие, была сильная, какая‑то необычная гроза. Мы сидели перед ужином в комнате для занятий, но уроки никому не шли на ум — кроме Стеллы, конечно. Она спокойно листала толстый том литературной энциклопедии и делала какие‑то выписки, ни на кого не глядя. А мы все стояли у окна и смотрели на улицу.

Дождь начался перед обедом и лил не переставая. Белые всполохи молний то и дело освещали улицу, и часть пространства становилась ярко — белой, а часть оставалась непроглядно черной, все линии потерялись в этих двух цветах, и искаженная картина площади и домов за ней казалась зловещей. То и дело гремели резкие удары грома. Тийна, которая была еще бледнее, чем обычно — или так падал свет? — вполголоса сказала:

— В такую грозу всегда происходят ужасные вещи… Непременно что‑то случится, скоро увидите!

Стелла хмыкнула, но ничего не сказала. Тийна возмутилась:

— Неужели ты не веришь? А помнишь, осенью была такая же страшная гроза, и на следующий день Эггина из второго класса упала на занятиях и вывернула ногу?

Стелла вздохнула:

— Перестань говорить глупости, дождь как дождь.

— Нет, — торжественно заявила Тийна, — это необычная гроза.

Стелла пожала плечами и сказала:

— А падают люди и без грозы — и не только выворачивают ноги, так еще и ломают. И руки, кстати, тоже.

Кто‑то из девочек хотел было заспорить, но тут зазвенел звонок на ужин.

Мы ели кашу — унылую и почти не сладкую размазню. И вдруг заметили, что дежурные воспитательницы озабоченно переговариваются. Потом начали перешептываться ученицы старших классов, сидящие за дальними столами. А потом это перешептывание дошло и до нашего стола. Пропала ученица пятого, старшего класса! Она делала со всеми уроки после обеда, потом пошла в библиотеку — и больше ее никто не видел. Когда этот шепот стал уже чересчур шумным, начальница училища громко велела всем замолчать, пригрозив наказать переговаривающихся. Наступила тишина, только слышался стук ложек о тарелки. Но от такой тишины отчего‑то стало еще страшнее. Стараясь, чтобы это было незаметно, я оглядела девочек за нашим столом. Тийна посматривала на нас с укоризной — вот, мол, вы не верили, и что же? Стелла сосредоточенно смотрела в тарелку, но ничего не ела. Лилиана тоже не ела, а сидела, глядя то на одну, то на другую испуганными и удивленными глазами.

После ужина госпожа Тереол, дежурная, велела всем быстро умыться и сидеть в спальне или комнате для занятий, никуда не выходя. Сама же она удалилась в комнату напротив. Двери велела оставить открытыми — и в комнате для дежурных воспитательниц тоже не закрыла. Тийна и еще несколько учениц сидели за одним из столов и обсуждали происшедшее. Мы с Лил сидели напротив Стеллы, на моей кровати.

— Может быть, она убежала? — спросила Лил. По ее глазам было видно, что она очень боится и надеется, что все закончится хорошо.

— Зачем? — удивилась я. — Она же училась в последнем классе. Еще месяц — другой, и все… Если ей было тут так плохо, можно было уж немного дотерпеть.

— Да нет, не плохо, — тут Лил взволнованно наклонилась к нам, — может быть, у нее начался роман с кем‑нибудь? Ведь так бывает. В прошлом году, знаете, был такой случай. Одна девушка…

Стелла сказала задумчиво:

— Нет, здесь, может быть, и не в этом дело. Я раньше дружила с Рунией. Сейчас мы поссорились, но речь не о том. Осенью она простудилась и лежала в лазарете.

— А тут есть лазарет? — спросила я.

— Да, есть, на третьем этаже, там есть такой коридорчик… Мы туда не ходим просто так. Не перебивай, пожалуйста. Так вот. С ней в палате лежала одна девочка, из старших, не помню, как ее зовут. И она рассказала, что такое в Театре случается. Кто‑то пропадает.