Это утверждение неверно, ибо не только многие философы с идеалистических или материалистических позиций объясняли прошлое (Платон, Гегель, Маркс, Энгельс, Ленин), но и такая мировая религия, как буддизм, которая покоится на фундаментальном принципе кармы, т.е. учении о перерождениях, о воздаянии в настоящей и будущей жизни за жизнь прошлую. Этот круг перерождений прерывается, только если во всех своих поступках человек достигает благородства; тогда он погрркается в состояние абсолютного покоя — нирвану.

Культура, основанная на индуизме и особенно буддизме, постоянно обращала человека к размышлению и переживанию своего прошлого, заставляла погружаться в себя, в свое «бесконечное» инобытие. Такая интерпретация себя и мира — характерный признак интровертивности типа личности и поэтому «абсолютное большинство современных исследователей восточной культуры... отмечают интровертивность буддийской мысли» [111.6].

Для традиционной и современной японской культуры также характерны огромное уважение и любовь к прошлому, к вечному, к долгоживущему. «Японцы видят особое очарование в следах возраста. Их привлекает потемневший цвет старого дерева, замшелый камень в саду, или даже обтрепанность — следы многих рук, прикасающихся к краю картины» [112/39].

В общесоциальном плане освоение культурного наследия любым народом, любой нацией является условием прогрессивного развития общества, имеет огромное методологическое значение для понимания развития человеческих способностей, для понимания того, что без исторической памяти, коллективной и индивидуальной, и конкретно памяти художника, невозможно создание подлинных культурных и художественных ценностей.

Другой особенностью функционирования времени в творчестве художника-интроверта является то, что оно не развертывается хронологически последовательно — от замысла к реализации. Оно может протекать «квантами», в одно мгновение охватывая огромные временные состояния.

«Сохранилось сообщение, — пишет В.Ф. Асмус, — будто Моцарт обладал поистине сверхчеловеческой способностью: он «слышал» все произведение от начала до конца, сразу «видел» все его построение от первого до последнего такта» [4.65].

А вот воспоминание И.Е. Репина о работе замечательного русского художника-пейзажиста ф.А. Васильева, с которым он вместе был на этюдах. Вернувшись поздно домой, после пленэра, «Васильев не ложится. Он взял альбом побольше и зарисовывает свои впечатления Царевщины. Прелестно выходят у него на этюде с натуры лопушки на песке... Как он чувствует пластику всякого листка, стебля! ...Какая богатейшая память [выделено мною. — Е.Я.] у Васильева на все эти, даже мельчайшие детали! ...А потом он ведь обобщает картину до грандиозного впечатления! ...И как он это все запоминает? Да запомнить не штука... но выразить, вырисовывать все это на память!

Просыпаюсь... Васильев горит, горит всем существом... он в полном самозабвении: лицо его сияет творческой улыбкой, Голова склоняется то влево, то вправо, рисунок он часто отводит подальше от глаз, чтобы видеть общее. Вот откуда весь этот невероятный опыт юноши-мастера... Зрелость искусства» [113.260].

Здесь в незначительное физическое время художник реализует огромные содержательные и эмоциональные пласты духовного времени. Такое течение времени в творческом порыве подтверждается и современными исследованиями психологического времени личности. «Представление о специфике временных отношений различных уровней вполне соотносится с реляционным подходом [фиксация изменений в каком-либо процессе. — Е.Я.], предполагающим, что длительность [выделено мною. — Е.Я.], последовательность и направление событий, происходящих в различных процессах, зависят от содержания этих процессов» [114.44].

Интенсивность содержательной жизни, обращенной вовнутрь личности художника-интроверта, приводит к тому, что время, вбираемое им в себя, расширение его интеллектуального поиска, стремление в сжатые в физическом времени «кванты» влить безграничное духовное содержание, через мгновение — передать вечность, приводит к тому, что физическое бытие художника во времени сокращается.

Герой произведения Хулио Кортасара «Преследователь» саксофонист Джони рассказывает своему другу — музыкальному критику Бруно, что однажды (а затем это стало происходить часто) за полторы минуты он пережил время, не адекватное реально прошедшему. «Бруно, — говорит он, — если бы я только мог жить, как в эти моменты или как в музыке, когда время идет по-другому... Ты понимаешь, сколько всего могло бы произойти за полторы минуты... Тогда люди, не только я, а и ты, и она, и все парни могли бы жить сотни лет, если бы мы нашли это «другое» время; мы могли бы прожить в тысячу раз дольше, чем живем, глядя на эти чертовы часы, идиотски считая минуты и завтрашние дни...» [115.396].

И рассказ называется «Преследователь» потому, что его герой Джони преследует время, стремится заключить его в себя, выразить через него весь мир, всю человеческую жизнь. Это преследование изматывает его, приводит на грань физического измождения и умопомешательства, сокращает время его реальной жизни.

В этом сокращении нет ничего мистического или загадочного. Оно имеет определенные материально-психические причины, так как поиск оптимального решения требует от художника физически сверхвозможного напряжения, что приводит к стрессам, нарушению нормального функционирования его организма и психики.

Герой рассказа Хулио Кортасара для нахождения оптимального творческого состояния прибегает к искусственным возбудителям — алкоголю и наркотикам. Нередко и в реальной жизни художника-интроверта состояния повышенной аффектации (Л. Андреев, Э. По) или такие искусственные возбудители, как алкоголь и наркотики (Э. Гофман, Дж. Лондон, С. Есенин, А. Модильяни, Н. Рубцов), стимулировали решение его творческих задач.

Но даже когда художник-интроверт не прибегает к таким средствам, его внутреннее постоянное напряжение и ожидание, готовность к творчеству (В.А. Моцарт) или психическая неустойчивость, страдательное состояние (Ф. Шопен) неизбежно приводят к сокращению физического времени жизни, хотя время, воплощенное в его творениях, безгранично и обращено в будущее.

Художники-интроверты, как правило, мало жили, но много сделали (не всегда это сделанное выражено количественно), они были уверены в том, что время их жизни — это время воплощения бесконечного и вечного бытия. И мгновение их жизни есть мгновение вечности и сама вечность, ибо, если пользоваться формулой Гегеля, «вечности не будет, вечности не было, а вечность есть» [116.54]. Такое ощущзние вечности свойственно, например, Хулио Кортасару, который устами своего героя — саксофониста Джони — говорит об этом ощущении в моменты творчества: «...я был словно рядом с собой [во время концерта. — Е.Я.], и для меня не существовало ни Нью-Йорка, ни, главное, времени... не существовало никакого «потом». На какой-то миг было только «всегда» [115.430].

В творчестве художника-экстраверта течение времени носит иной характер. Экстраверту свойственно стремление объективировать свое ощущение времени, схватить, пережить и осмыслить суть объективных процессов, пропустить их через себя. В силу этого такой художник, обладая также огромной памятью, мыслит предметно. Прошлое, настоящее или будущее видится ему в событиях, фактах, атрибутах того времени, о котором он говорит. Если художник-интроверт обнаруживает временнбе движение мира через свои настроения, переживания, фантазии, воображение, то для художника-экстраверта первоисточником является предметное видение этого мира, в памяти художника всплывают его конкретные реалии.

Вспоминая через 50 лет о первом съезде советских писателей, Валентин Катаев пишет: «Время не имеет надо мной власти, поэтому мне легко оказаться и в том далеком августовском московском вечере, увидеть белые, красные фиолетовые астры в витринах цветочных магазинов, желтые, даже на вид тяжелые и мягкие груши на лотках уличных торговцев, почувствовать неповторимый запах уходящего лета...