В определенные эпохи иррациональное абсолютизировалось. Так было в европейском средневековье, когда христианская идеология гипертрофировала его в поведении человека через практику религиозного экстаза, обмирания, видения, стигматы, схимну, исихазм. «Эта черта [иррационального поведения. — Е.Я.], — пишет Марк Блок, — особенно проявлялась в монашеской среде, где влияние самоистязаний и вытесненных эмоций присоединялось к профессиональной сосредоточенности на проблемах незримого. Никакой психоаналитик не копался в своих снах с таким азартом, как монах X или XI веков. Но и миряне также вносили свою лепту в эмоциональность цивилизации, в которой нравственный или светский кодекс еще не предписывал благовоспитанным людям сдерживать свои слезы».

Все это детерминировалось той социальной и духовной атмосферой, которая порождалась мистическими доминантами жизни.

Ярким примером в этом отношении являются проповеди мистика XIV в. Мейстера Экхарта, который, например, в одной из них «О вечном рождении» — утверждает, что слово Божье [т.е. универсальная идея. — Е.Я.] раскрывается в душе, ибо «там — глубокое молчание, ибо туда не проникает ни одна тварь или образ; ни одно действие или познание не достигает там [в молчании. — Е.Я.] души...» [62.24]. И если в средние века это стремление к идее в иррациональном поиске абсолютизировалось, то сегодня ему нужно найти соответствующее место в духовной жизни человека, подчинить его гуманистическим целям нашего времени, как это, например, сделали Андрей Тарковский или Тенгиз Абуладзе в своем творчестве. Тогда оно станет социально позитивным, расширит и углубит эмоциональные и интеллектуальные возможности человеческой личности, ее духовный мир и потенции. И подлинное искусство помогает осуществить это обогащение человеческой личности. Такой аспект проблемы следует особо подчеркнуть, так как анализ взаимодействия рационального и иррационального в современной науке не выходит за пределы гносеологии, не связывается, хотя бы опосредованно, с социальной и духовной жизнью общества.

Так, например, Гастон Башляр отождествляет иррационализм с философским реализмом и реализмом вообще, потому что и тот и другой якобы не оставляют места свободной деятельности разума, полностью сводят мир или к фактам (реализм), или же к духовному абсолюту (иррационализм). Возникает якобы некая иррациональность реального, которая превращает человека в пассивно-отражательное или пассивно-созерцательное существо [63.139]'

В нашей научной литературе эта проблема анализируется в чисто гносеологическом аспекте. По мнению Н.С. Мудрагей, «всякий предмет, подлежащий познанию, иррационален...»

[64.31].

Но ведь иррациональное не есть просто свернутое рациональное, оно, как уже говорилось, глубже и шире рацио, так как постигается через идею, имеющую не только гносеологическую природу, но и духовно-ценностную направленность. Это положение убедительно подтверждает мысль Макса Планка, сказавшего: «Ведь в последнем счете новая идея [выделено мною. — Е.Я.] возникает в воображении ее создателя, и потому всякое исследование, даже в точнейшей науке — математике, — имеет иррациональный момент [выделено мною. — Е.Я.], связанный с духовным обликом человека» [65.193]. И этот духовный облик человека порожден, в конечном счете, той социальной средой, которая, включая в себя иррациональное, способствует еще большему его обогащению. Потому что иррациональное в своем объективном содержании гносеологически выражается через идею, а социально эта идея выступает как идеал знания (П.В. Копнин), а следовательно, и совершенствования человека. Субъективно же оно функционирует на уровне интуиции и подсознания, тем самым еще более обогащая духовные уровни бытия человека. И в первую очередь обогащая его эмоциональный мир, так как иррациональное вне рацио, но не вне чувства, обогащенного идеей. Да ведь и сам художник начинается с эмоционального отношения к миру.

Истина должна быть пережита, а не преподана...

Герман Гессе

1. От аффекта к катарсису

Да! Художником может быть лишь человек, способный эмоционально воспринимать мир, причем эта эмоция должна обладать эстетическим качеством, т.е. приводить к возникновению художественного образа. «Искусство рождается из эмоционального восприятия мира», — говорила крупнейший скульптор советского периода В.И. Мухина.

В жизни замечательного русского пейзажиста И. Левитана известен такой случай. Однажды, будучи еще учеником Московского училища живописи, зодчества и ваяния, молодой художник увидел ранним утром восход солнца над Москвой и вдруг... из глаз его полились слезы, слезы радости и эмоционального потрясения красотой природы.

С эмоционального потрясения, испытанного в молодости, начались и поиски Василия Кандинского, создателя абстрактного экспрессионизма. На выставке импрессионистов в Москве его поразила картина Клода Моне «Стога сена». «И вот сразу увидел я в первый раз картину... — пишет В.В. Кандинский. — Мне казалось, что без каталога не догадаться, что это — стог сена. Эта неясность была мне неприятна: мне казалось, что художник не вправе писать так неясно... С удивлением и смущением замечал я, однако, что картина эта волнует и покоряет, неизгладимо врезывается в память и вдруг неожиданно так и встает перед глазами до мельчайших подробностей. Во всем этом я не мог разобраться, а тем более не в силах сделать из пережитого на мой теперешний взгляд простых выводов. Но что мне стало совершенно ясно — это неподозреваемая мною прежде, скрытая от меня дотоле, превзошедшая все мои смелые мечты сила палитры. Живопись открывала сказочные силы и прелесть. Но глубоко под сознанием был дискредитирован предмет, как необходимый элемент картины» [33.19]. .,

Возможно, именно это подсознательное ощущение «дискреди-тированности предмета» привело художника к поискам беспредметной выразительности и к выводу о том, что предметность вредна его картинам [33.23]. И он обратился в своих картинах, опираясь на внутренний взор, к комбинациям цвета и формы, а «так как число красок и форм безгранично, то безграничны и сочетания, а в то же время и воздействия. Этот материал неисчерпаем» [29.54].

Эмоциональность Левитана и Кандинского привела их к художественным поискам, причем в разных направлениях. Левитан стал художником-реалистом, Кандинский — создателем абстрактного экспрессионизма. Эмоциональный толчок был необходим и первому и второму, но дальнейшее их развитие определялось уже их творческими и мировоззренческими позициями.

Необходимо сказать, что существенным признаком эмоционального мира художника является аффект, часто подавляющий даже волевые стороны его личности или по крайней мере нарушающий его динамический стереотип. Следовательно, художественное творчество в значительной степени базируется на таком воздействии объекта, образа, цели, которое пронизывает все стороны его личности. Так (повторим), на В. Сурикова, работавшего над «Утром стрелецкой казни», огромное воздействие оказали красные стены Кремля, а у Г. Флобера образы «Мадам Бовари» настолько господствовали над его психикой, что это даже сказывалось на его физиологии [67.144]. Наконец, А. Андреев впадал в аффектное состояние, когда перед ним возникала цель — воспроизвести в своем поведении героя будущего произведения [68.59-60].

Аффект, возникающий в процессе творчества, существенным образом отличается от аффекта, возникающего как психофизиологическая реакция. Отличие заключается в том, что, во-первых, художественный аффект носит высокодуховный характер и проявляется не в моторных реакциях, не в сжатии кулаков, а в эмоциональном разряде (Л. Выготский); во-вторых, аффект у художника становится устойчивым состоянием личности (это свойство логично вытекает из его эмоциональности), в то время как на уровне психофизиологии он является кратковременной вспышкой, разрушающей волевую и рациональную структуру человека, и часто ведет к патологии.