— Скорей… братка… — изнемогая, Николка звал на помощь Степана. — Скорей…

— Воюет! И во сне воюет, — говорил седоусый мужчина в шинели и очках, склоняясь над больным. Он дождался окончательного пробуждения Николки, встретил его удивленный и недоверчивый взгляд. Хмурясь, тронул рукою пылающий лоб. — Та-ак… В одном случае повезло тебе, парень. Зрение вернулось!

— Я буду видеть? — чужим, непослушным голосом спросил Николка.

— Будешь.

Доктор отошел от печки и сказал поджидавшим санитарам:

— Сыпняк! Берите на сани…

Николке помогли собраться в дорогу. Он молча двинулся к выходу, шатаясь и не глядя на людей. Слишком быстро нагрянуло очередное несчастье! В голове звенели колокольчики, все плыло и растекалось вокруг без смысла и значения…

Вдоль деревенской улицы вытянулся обоз. Густо валил снег. Возле саней копошились возчики и санитары, укрывая дерюгами живой груз.

— Тиф — это второй Деникин! Косит и косит… Пора ехать, что ли?

— Выезжай!

Обоз выбрался за околицу, свернул с большака на проселок и заскрипел, пробивая свежие сугробы. Верст семь ехали степью. Вдали — ни кустика, ни ветлы, только свистит и стелется поземка.

Наконец показалась ракита, другая. Зачернелась каменная ограда, с проломом вместо ворот и деревянным корпусом больницы. Подозрительная тишина озадачила новоприбывших.

В полевом лазарете считали эту больницу одной из лучших. До нашествия белых здесь работал опытный медицинский персонал, и сейчас требовалась его спасительная помощь советским бойцам. Однако никто не спешил принять людей. У главного входа навьюжило снежный сугроб — красноречивое доказательство запустения.

Санитар проворно сбегал в корпус, и тотчас от воза к возу полетела безотрадная весть:

— С деникинцами удрали… разное добришко, лекарства — прикарманили…

— Пусто, значит?

— Не совсем пусто… кинули своих тифозных солдат! Подводчики и санитары расчистили у двери сугроб, начали водворять в холодные палаты красноармейцев. Топали по коридору сапогами и валенками, печатая влажные следы. Стонов почти не слышалось — крепился народ, стискивая зубы от боли.

Николку положили на топчан, застеленный перетертым сеном. Мальчуган с напряжением осмотрелся. От окна, покрытого сизым бархатом инея, вдоль стены бугрились на койках шинели, ватные фуфайки, торчали ноги в обмотках…

В коридоре затихли шаги провожатых — оборвалась последняя связь с волей, с большим непокоренным миром.

— Гей, земляк… ще там воюють? — на соседней койке ворохнулась черная папаха, служившая человеку подушкой, и Николка увидел худое, желтое лицо и серые глаза, таящие страдальческую улыбку. — Ще не повылазило у охвицеров гузно?

Казак пристально глядел на мальчишку, стараясь проникнуть ему в душу и найти для себя какое-то успокоение.

— Бьются… Ваших гонят к морю!

— Ото — наши, як у собаки репьи на хвости. Хай им буде могилой не ридна земля, а злая туретчина!

Остальные молчали. Казалось, они не слышали слов казака. Но в напряженной тишине колотились тревожные сердца, и люди, брошенные на произвол судьбы, думали свою тяжелую думу…

Николка впал в состояние беспокойной сонливости.

Он то горел, то мерз; перед ним возникали странные видения… Вот открывается дверь и входит Настя с тарелкой соленых огурцов. Ах, до чего же она молодец — так хочется соленого! Парнишка тянется к ней — и нет никого. Затем появляется неизвестная женщина, в руках чугунок и деревянная ложка.

— Поешьте, голубчики, тепленькой кашки. Свет не без добрых людей.

Женщина склоняется у каждой койки, строго и неторопливо соблюдая очередь. В ответ слышатся болезненные вздохи, удивленные и растроганные голоса:

— Спасибо! — Благодарствуем, тетенька!

— Це ж святая жинка, хлопцы… Чужих кормит!

Это была не галлюцинация. Николка тоже проглотил немного молочной каши.

— Дюже ты квелый… дите малое, — говорила сердобольная женщина. — Мать, небось, по тебе горе мыкает! Жива мать-то? Родила, берегла…

Николка снова стал проваливаться, теряя мысли… Все крошилось, мелькало и гасло перед ним… Пробуждаясь, он дико озирался, не узнавал соседей и убогую обстановку. Где он? Почему нет Касьянова с пулеметной запряжкой? А Степан… Скорей к нему — там идет бой!

Тускнел, скрадывался синий бархат на окне. Быстро наполнял завороженную палату сумрак вечера. Тугим хлыстом ветер сек звенящие стекла, хлопал незапертой дверью, свистел во дворе соловьем-разбойником.

Внезапно приплыл издалека скрип саней, застучали конские копыта.

— Тпр-р-ру-у! Доехали…

— А ну, подсоби трошки…

В коридоре раздалось шарканье промерзших сапог.

— У кого серники есть? Зажигай лампу!

В палату Николки вносили раненых, занимая свободные места. Забелели марлевые повязки, резко пахнуло морозной стужей и терпким йодом.

— Мордуются ще… — промолвил казак. — Поливають степу рудой…

Один раненый, которого поместили у печки, лежал без сознания. Правая рука его, очевидно, с повреждением кости, покоилась в лубке. Старая офицерская папаха наполовину прикрывала высокий благородный лоб, отмеченный развилкой преждевременных морщин. На плечах ветхой русской шинели привлекали внимание нарисованные химическим карандашом погоны.

Николка поднял голову и смотрел на упрямый, землисто-серый профиль офицера, силясь что-то припомнить…

— Перебежчик, — объяснил санитар, доставая из сумки красного креста запасные бинты и лекарство. — Смелый дьявол! За ним увязались марковцы, так он отвечал выстрелом на выстрел и повалил троих. Уже покалеченный, ткнулся в сугроб, подпустил на два шага четвертого, эдакого прыткого кадетишку, да и из нагана — в рожу… Все у нас на глазах происходило.

— Фамилию не узнали? — спросил Николка.

— Документы при нем форменные: поручик Камардин!

Глава пятьдесят девятая

Нет, очередь из пулемета Николки с крутого берега Сосны не пропала даром. Горячий рысак Ефима, выскочив из-под обстрела, захромал.

За слободой Беломестной, пропуская обоз и подавленно-злобную строевщину, Ефим осмотрел маленькую ранку на лодыжке коня. Кровь сочилась и текла рыжей струйкой до самого копыта. Животное болезненно подбирало ногу.

— Пустяки! — сказал Ефим, не допуская мысли, что дело обстоит так серьёзно. — Поехали дальше!

Однако с каждым часом езды рысак заметно сдавал. Он хромал все сильней и сильней, теряя остатки прежней резвости. Все безразличнее становился к окрикам, и ударам кнута.

Теперь Ефим уже не перегонял других, а тащился в середине потока беженцев, предчувствуя неминуемую беду. Он ругался со штатскими за дорогу, норовил первым въехать на мост, но военных побаивался. Слишком непрочным было его положение в глазах этой одичалой, растерзанной и свирепой банды.

Стоя на стременах, пронеслись вдоль течения кавалеристы в косматых бурках и низких папахах.

— Какой части? — спросил пехотный офицер, едва успевший посторониться.

— Из корпуса генерала Шкуро, — нехотя ответил хмурый, небритый казачина с притороченным у седла кожаным саквояжем. Он вдруг издевательски оглянул толпу на дороге, возы прикрученного веревками добра и громко крикнул: —А что ж? За тех буржуев голову класть? Пускай им товарищ Буденный погреет пятки!

Ефим жадно ловил слова. Они долетали до его слуха из разных уст, восполняя картину общей гибели и позора.

Временами по завьюженной степи катился гром орудий. Дроздовцы, прибежав со станции Поныри, рассказывали о страшных налетах конницы Безбородко. Удалой потомок вольных запорожцев отрубал последние тылы белых от коченеющего фронта.

Неожиданно Ефим заметил, что Настя открыла глаза. Он вздрогнул и растерялся, встретив ее воспаленно-яркий взгляд, хотя еще недавно торжествовал победу… Крик партизанки мог погубить его сейчас!

Но раненая никого не узнавала. Она медленно осматривалась, не понимая, зачем все едут и бегут. Голову разламывала звонкая, слепящая боль, мир снова тонул и заволакивался туманом…