— Ничего… Не уйдут!

И вскочил на переднюю тачанку, махнул рукой:

— Сади-и-сь!

Повозки двинулись. Красноармейцы прыгали на ходу, занимая их одну за другой. Они проносились мимо комиссара, встречая его твердый взгляд, и губы бойцов плотнее сжимались, а руки щелкали затворами винтовок, досылая патроны.

Поймав носком сапога стремя, Степан поднялся в седло.

— Братка! — долетел с дороги звонкий мальчишеский голос, и Николка, выпрыгнув из пулеметной тачанки, подбежал к всаднику.

— Тебе чего? — спросил Степан, глядя на младшего братишку и нехотя отвлекаясь от своих сосредоточенно-строгих мыслей.

Николка остановился в двух шагах, переводя дух и с гордостью рассматривая Степана, так красиво и просто носившего и эту серую шинель, и высокую барашковую папаху, и ремни, и оружие, и черный бинокль на груди. Шмыгнув носом, он протянул записную книжку с золотыми буквами на кожаном переплете.

— Вот… поднял около убитого полковника, — вытягивая тонкую шею, говорил паренек.

Степан нахмурился, прочитав:

«Серафим Платонович Гагарин».

Надо ценить каждую минуту, а тут задерживаешься черт знает из-за чего! И Степан уже хотел отшвырнуть книжку, прочь, однако Николка шагнул ближе, взял коня за повод и, сузив упрямые глаза, произнес:

— Разное, понимаешь, написано… про нашу коммуну, про Ефимку Бритяка!

— Про Ефимку? — наклонившись с седла, Степан притянул к себе мальчишку. — Думаешь, он здесь?

— А чего думать? У Гагарина в полку был до последнего времени. Я только одно место успел в этой книжке прочесть, — добавил Николка.

И, выпустив повод, побежал к тачанке. Степан быстро скользнул глазами по свежим записям Гагарина и убедился в правоте Николкиных слов.

Гагарин вел краткий дневник:

«У Ефима должны быть личные враги в числе ком мунаров. Надо разжечь его злобу против этой «Зари», дать в помощь нескольких солдат, и пусть он организует облаву…»

Степан выпрямился в седле и огрел плетью коня. Летел в туче снежной пыли, обгоняя тереховский батальон. Взгляд его впился в темневшую на горизонте деревню, куда отходили по серым степным увалам редкие цепи врага.

Не там ли Ефим Бритяк?

Мысль эта давила мозг, оставаясь без ответа.

В степи бешено гулял ветер. Он обдирал лицо и руки холодом, слепил глаза колючей заметью. Но Степан чувствовал только боль в сердце, разгоравшуюся сильней.

Глава пятьдесят первая

Придерживая беспомощную, потерявшую сознание Настю и нахлестывая вожжами рысака, Ефим выскочил на большак, ведущий к уездному городу.

Еще издали увидел он темный обоз, движущийся без начала и конца, услышал несмолкаемый шум и скрежет, и вскоре очутился среди отступающих войск, артиллерийских запряжек и вещевых подвод. Толпою шла пехота, утратившая боевой дух и гордый вид завоевателей. Ее перегоняли мариупольские гусары, у которых от былого щегольства остались лишь золоченые кокарды на обветшалых голенищах. С шашками наголо пробивался в живом потоке знаменный взвод корниловцев. Он спешно увозил свою черную хоругвь — сподвижницу «ледового похода» — подальше от фронта.

А вперемешку с военными бежали городские чиновники и деревенские старосты, нагрузив воза домашним скарбом, хлебом, свининой. Бежали управляющие имениями, члены союзных миссий и спекулянты, жиреющие на перепродаже дешевого русского зерна.

Над всем этим скопищем людей и животных висела, не унимаясь ни на минуту, злобная ругань, превозношение собственных чинов и заслуг, звуки хлыстов и треск ненадежной сбруи.

Из отдельных слов и замечаний солдат и офицеров Ефим понял, что конница Буденного разгромила у Воронежа и Касторной прославленные корпуса Мамонтова и Шкуро, а теперь двинулась на Курск, отрезая всю Добровольческую армию.

«Сани… обязательно достать сани!» — твердил про себя Ефим, трясясь на дрожках.

Поток белых захлестнул встречную деревню. Прожорливые кони облепили крестьянские стога сена и немолоченные хлебные одонья. Белогвардейцы, оттолкнув баб от загнеток, сами ворошили ухватами в печах и наскоро проглатывали хозяйский обед.

Поравнявшись с крайними избами, Ефим оглянул запорошенные снегом соломенные крыши и высокие журавли колодцев.

«Да ведь это Жердевка!» — удивился он, словно никогда и не думал найти ее на прежнем месте.

Завернув к дядиным воротам, Ефим остановил рысака. Четыре его солдата, не слезая с потных лошадей, хмуро наблюдали, как он понес в открытые сени раненую партизанку. Поведение унтера все больше вызывало у них досаду и отчуждение. Пошептавшись, они дружно взмахнули нагайками и ускакали прочь.

— Никак племянничек? — Вася Пятиалтынный встретил Ефима на пороге избы. — Эх, ерша вам в глотку, не удержались! Побегли от коммунистов… Где Настьку-то разыскал?

— У Мягкого колодца…

— Ага, слыхали про ту драчку. Ты, стало быть, с казаками бедовал?

— Я один приехал…

— Куда ж теперь надумал? Ведь она, говорят, в атаманах ходила у партизан! Гляди, тебе за нее голову оторвут!

Ефим молча положил Настю на лавку. Он еще ничего не успел сообразить. Знал только, что с первоначальным планом покончено. Ни до имения, ни до партизан ему дела нет.

— Дай-ка, дядя, теплой воды…

— Зачем?

— Рану промыть.

Достав запасной бинт, Ефим оторвал от него кусок, смочил в воде и обтер лицо Насти. Рана оказалась неглубокой — скользящий удар шашкой над левым виском. Но обморок продолжался. Ефим сделал перевязку, затем полез на полку, где у одноглазого старика неизменно хранилась виндерочная, и влил Насте в приоткрытый рот ложку самогона.

Настя содрогнулась… Ресницы ее затрепетали, и бледность на лице отлила, уступив место живым краскам. Болезненный вздох, похожий на стон, вырвался из ее груди.

— Жива! — безучастно махнул рукой одноглазый. — Баба — она, слышь, вроде кошки… Сразу-то не пришибешь!

— Слушай, дядя, санки бы мне, — перебил Ефим, замечая в шумном потоке за окном нарастающую нервозность. — Ковровые у бати не уцелели?

Старик, собиравший на стол перекусить, вдруг оглянулся и с минуту буравил племянника единственным глазом. Лишь сейчас он догадался, что Ефим не знает о последнем жердевском событии, которое потонуло в этой фронтовой сумятице.

— Про батины санки вспомнил? Эх ты… ни бати, ни санок, ни дома твоего нету!

— Как? — не понял Ефим.

— А так. Марфа сработала дельце… Когда началось отступление, Афанасий Емельяныч договорился с Волчком вместе бежать. Они за последнее время деньжонок порядочно из мужиков вытрясли, управились, опять с хорошим достатком были. Тут Марфа, знать, и польстилась… Забрала деньги, разные там шмутки-обутки, а под солому — красного петуха…

— Погорели?

— Начисто! Кобелю негде укрыться. А Марфы и след простыл.

Ефим стоял потемневший, с дрожащим подбородком. Жизнь отца, погрязшая в подлостях, и этот жуткий конец казались ему неотвратимым предзнаменованием. Огонь и смерть гнались по пятам.

«А если сейчас налетит Степан? — ожгла внезапная мысль. — Нет, не дамся! И Насти ему не видать…»

Схватив дубленый тулуп, висевший на гвозде, Ефим завернул в него Настю. Поднял на руки, толкнул ногой дверь.

— Постой! — закричал Вася Пятиалтынный, наливавший из старинного штофа в стакан мутноватую влагу. — Погрейся на дорожку! Небось, придется далеко бежать.

— Не хочу!

Ефим устроился на дрожках, придерживая Настю, тронул вожжами рысака. В последний раз увидел он на пороге сеней одноглазого дядю, без шапки, сокрушенно качавшего седой головой. Увидел всеми покинутую избу Федора Огрехова с выбитыми окнами и бедное, сиротливо покривившееся от времени Степаново жилье. Взгляд его упал на какой-то незнакомый пустырь, занесенный пушистой белизной снега. Лишь по уцелевшим ракитам и обгорелым яблоням в саду Ефим узнал свою злосчастную усадьбу.

— Эй, гляди! — раздался строгий окрик.

Перегоняя обозы, войска и ошалелых беженцев, на Ефима чуть не налетела пара великолепных лошадей, впряженных в легкие санки. Правил лошадьми мужчина в офицерской фуражке и черненом полушубке с каракулевым воротником. Это был князь Емельницкий, лишившийся под Орлом бронепоезда. Рядом в санках сидела закутанная в меха Диана Дюбуа.