Мнѣ сейчасъ же дали какое-то лекарство и все окончилось благополз'чно, если не считать того, что въ наказаніе меня заперли на нѣсколько дней въ комнату; уединеніе же это дало новзчо пищу моей меланхоліи.

Глава IV.

РАЗВИТІЕ ХАРАКТЕРА, НАБЛЮДАЕМОЕ ПО РАЗЛИЧНЫМЪ МЕЛКИМЪ ФАКТАМЪ.

15 апрѣля.

Вотъ каковъ былъ мой характеръ въ первые годы пробзокденія моего сознанія.

Обыкновенно спокойный и молчаливый, необычайно живой и болтливый по временамъ, упрямый и своенравный передъ чрезмѣрной 43'жой настойчивостью, покорно поддающійся ласковымъ з^твѣщаніямъ, сдерживаемый больше всего страхомъ выговора, въ сильнѣйшей степени склонный къ смущенію и дерзко отстаивающій свою независимость тамъ, гдѣ не умѣли подойти ко мнѣ ласково.

Чтобы лучше дать отчетъ себѣ и дрз'гимъ въ этихъ первыхъ предположеніяхъ, которыя природа начертала въ моей душѣ, я изберу изъ многочисленныхъ маленькихъ исторій моего ранняго дѣтства двѣ или три, запомнившіяся мнѣ очень хорошо и живо рисующія мой характеръ. Изъ всѣхъ наказаній, которыя ко мнѣ примѣнялись, наибольшее горе, доводившее меня почти до болѣзни и повторявшееся всего раза два или три, было приказаніе идти къ обѣднѣ съ ночной сѣткой на головѣ—головной Заборъ, совершенно скрывавшій волосы. Первый разъ, когда на меня было наложено это взысканіе (я не помню за что именно), я пошелъ съ з'чителемъ, почти тащившимъ меня за рз^тку въ сосѣднюю кармелитскзчо церковь, мало посѣщаемую, подъ огромными сводами которой едва собиралось человѣкъ сорокъ. Тѣмъ не менѣе это наказаніе такъ подѣйствовало на меня, что мѣсяца три я велъ себя

безупречно. Раздумывая впослѣдствіи о причинахъ этого впечатлѣнія, я находилъ ихъ двѣ: одна заключалась въ мысли, что глаза всѣхъ должны были устремиться на мою сѣтку и что я, должно быть, очень смѣшонъ и безобразенъ въ ней, и всѣ должны признать меня за настоящаго злодѣя, разъ я подвергнз’тъ такой зокасной карѣ; во-вторыхъ, я боялся, что меня завидятъ мои возлюбленные послз^шники; это по истинѣ разрывало мнѣ сердце.

Не есть ли это въ миніатюрѣ и твой портретъ, о, читатель, портретъ всѣхъ людей, уже жившихъ и тѣхъ, кто бз^тдетъ жить, ибо, правду говоря, всѣ мы дѣти, обреченныя навсегда оставаться дѣтьми.

Необычайное дѣйствіе этого наказанія преисполнило радостью моихъ родителей и наставника.

При малѣйшемъ проявленіи непослушанія подъ зтро-зой этой отвратительной сѣтки я спѣшилъ вернуться на правый путь, весь трепеща отъ страха. Однако, мнѣ сз’ж-дено было совершить одинъ простзшокъ, значительность котораго я увеличилъ торжественной ложью, дз^тмая оправдаться ею въ глазахъ моей почтенной матери, въ результатѣ чего мнѣ вторично была назначена эта сѣтка и на этотъ разъ было рѣшено, что вмѣсто пустынной кармелитской церкви я долженъ идти къ св. Партинз’’, въ лучшей части города, далеко отъ дома—въ храмъ, посѣщаемый около пс-лз’дня великосвѣтской праздной публикой. О, какъ велика была моя печаль! Но мольбы, слезы, отчаяніе все было напрасно.

Въ эту ночь, казавшуюся мнѣ послѣдней въ моей жизни, я не сомкнулъ глазъ ни на минуту; она была самой тяжелой изъ всѣхъ, какія пришлось потомъ пережить.

Роковой часъ насталъ; облеченный въ проклятзчо сѣтк\^г, съ плачемъ и рыданіемъ, я пустился въ пз'ть; наставникъ тащилъ меня за руку, а сзади подталкивалъ слз’га. Такимъ образомъ мы прошли двѣ или три 3-лицы, на которыхъ почти никого не было; но какъ только мы свернули въ модныя мѣста, прилегающія къ площади и

церкви св. Мартина, я сразу пересталъ плакать и кричать.

Меня не надо уже было тащить; напротивъ, я шелъ твердымъ шагомъ, прижимаясь къ аббату Ивальди, въ надеждѣ остаться незамѣченнымъ, спрятавъ голову подъ локтемъ учителя, что мнѣ было легко сдѣлать, такъ какъ я былъ малъ ростомъ. Ничего не видя, дошелъ я до середины церкви, закрывъ глаза у входа и пріоткрывъ ихъ только тогда, когда нужно было опуститься на колѣни; но и тз^тъ я оставался съ опущенными рѣсницами, чтобы не видѣть никого, ни съ кѣмъ не встрѣтиться взглядомъ. Когда нужно было выходить, я снова превратился въ незрячаго и вернулся домой убитый, считая себя навѣки опозореннымъ.

Въ этотъ день я не хотѣлъ ни ѣсть, ни говорить, ни учиться, ни плакать. И такова была въ концѣ концовъ сила моего горя и томленія моей дз^тши, что я заболѣлъ на нѣсколько дней. Никогда послѣ этого въ нашемъ домѣ даже не з’поминалось о сѣткѣ, такъ была напугана моя нѣжная мать отчаяніемъ, которое я въ этотъ разъ обнарз^жилъ. Я же съ своей стороны очень долго не грѣшилъ никакой ложью; и кто знаетъ, не этой ли сѣткѣ обязанъ я тѣмъ, что изъ всѣхъ встрѣчавшихся мнѣ людей былъ однимъ изъ самыхъ правдивыхъ.

Теперь другой елз^чай. Моя бабушка съ материнской стороны пріѣхала однажды въ Асти. Эта была очень знатная дама, жившая обыкновенно въ Туринѣ, вдова одного изъ придворныхъ вельможъ, окрз^женная всей той внѣшней пышностью, которая производитъ такое сильное впечатлѣніе на дѣтей. Эта дама провела нѣсколько дней въ домѣ моей матери и, хотя она осыпала меня ласками, я никакъ не могъ освоиться съ ней, оставаясь тѣмъ маленькимъ дикаремъ, какимъ я въ то время былъ. Собираясь заѣзжать, она спросила меня, что именно я хотѣлъ бы полз'чить отъ нея въ подарокъ. Сначала отъ стыда, робости и нерѣшительности, а потомъ уже отъ непреоборимаго з'ііряметва, я отвѣчалъ ей однимъ словомъ; ничего,—

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ. 2

и какъ ни бились со мной на всѣ лады, чтобы вынудить въ отвѣтъ хоть слово, кромѣ этого неприличнаго и грубаго «ничего», все было напрасно. И единственно, чего добились отъ меня допрашивающіе, было лишь то, что «ничего», выходившее сначала изъ моихъ устъ сухо и отчетливо, произносилось голосомъ все болѣе раздраженнымъ и дрожащимъ, пока не смѣшалось со слезами и беззщержными рыданіями. Родители прогнали меня въ мою комнату, какъ я этого и заслз'живалъ; тамъ мнѣ было предоставлено наслаждаться взаперти этимъ „ничего", на которомъ я такъ настаивалъ; бабз^шка же уѣхала. И вотъ тотъ же ребенокъ, который отказывался съ такимъ непобѣдимымъ упорствомъ отъ законныхъ даровъ своей бабки, за нѣсколько дней передъ этимъ похитилъ изъ ея полуоткрытаго сз'ндзжа вѣеръ и спряталъ его у себя въ постели, гдѣ онъ былъ найденъ спз-стя нѣкоторое время. Я утверждалъ тогда,—и это была правда,—что взялъ его съ цѣлью подарить сестрѣ. Этотъ проступокъ былъ наказанъ по заслз'гамъ очень строго, но хотя воровство большій порокъ, чѣмъ ложь, меня пощадили и не только не наказали сѣткой, но даже не пригрозили ею. Бѣдная мать больше боялась, что я заболѣю, чѣмъ станз' воромъ; послѣднее занятіе, по правдѣ говоря, не носитъ въ себѣ ничего страшнаго и трудно искоренимаго для человѣка. з^г котораго нѣтъ въ воровствѣ жизненной небходимости. Уваженіе къ чужой собственности быстро является и упрочивается у тѣхъ, кого сзщьба надѣлила имуществомъ.

Здѣсь я разскажз', въ видѣ анекдота, о своей первой исповѣди—междз^г семью и восьмью годами. Чтобы подготовить меня, зритель наговорилъ мнѣ о тѣхъ разнообразныхъ грѣхахъ, которые я могъ бы совершить, и большая часть которыхъ мнѣ была неизвѣстна даже по имени. Послѣ предварительнаго экзамена, совершеннаго дономъ Ивальди, назначили день, когда я долженъ былъ сложить малое бремя своихъ грѣховъ къ ногамъ о. Анджело, кармелита, исповѣдника моей матери. Не помню, что именно я говорилъ ему: я испытывалъ большую тяжесть и естественное отвращеніе къ обнаруживанію моихъ тайныхъ помысловъ передъ совершенно чужимъ человѣкомъ.

Думаю, что исповѣдникъ самъ составилъ мою исповѣдь вмѣсто меня. Какъ бы то ни было, онъ далъ мнѣ отпз^г-щеніе грѣховъ, но прибавилъ, что я долженъ передъ обѣдомъ стать на колѣни и публично попросить прощенія з' моей матери во всемъ, чѣмъ я ее обидѣлъ. Такая эпи-тимья показалась мнѣ слишкомъ жестокой. И хотя мнѣ вообще ничего не стоило попросить у матери прощенія, но стать на колѣни передъ кѣмъ бы то ни было, казалось мнѣ тогда непереносимою казнью. Вернз’вшись домой въ часъ обѣда, я направился къ столу и когда другіе домашніе тоже вошли въ столовую, мнѣ показалось, что взоры всѣхъ з'стремлены на меня. Опз^гстивъ глаза, я замеръ въ нерѣшительности и въ крайнемъ смущеніи не могъ приблизиться къ столз^г, гдѣ всѣ з^же заняли свои мѣста. Но я еще не зналъ тогда, что присутствующіе были посвящены въ тайнз' моей исповѣди и моей эпитимьи. Набравшись храбрости, я сдѣлалъ шагъ къ своему мѣстз^г, тогда мать строгимъ голосомъ спросила меня, имѣю ли я право сѣсть за столъ; сдѣлалъ ли я все, что нужно; нѣтъ ли чего-нибудь, въ чемъ я могъ бы упрекнзггь себя.